– Разрешите представить вам моего друга маркиза Филиппа де Обинье.

– Филипп? Хорошенькое начало! Я тоже Филипп.

«Только ты II, а я I», – он подобострастно склонил голову.

– Обинье? Обинье? – повторил герцог. – Кажется, ваш батюшка служил в дипломатическом корпусе, а потом переехал в провинцию? Если не ошибаюсь, возникли какие-то семейные проблемы?

– Может быть. Мне об этом ничего не известно, – не теряя достоинства, ушел Филипп от нежелательных вопросов.

– Ну и где ваши бумаги? – он требовательно посмотрел на маркиза.

– Вот, монсеньер, – Филипп протянул тугую пачку.

– Так, посмотрим, – герцог прошел к столу и сел на высокое кресло.

– Ха, да здесь и мой давний друг герцог Менский? – он весело рассмеялся. – Откуда у вас эти письма?

– Мне их передала мадам Тунье.

– Мадам Тунье? Кто это?

– Содержательница притона, – Филипп старался держать свое слово, даже если оно дано жалкой личности.

– Содержательница притона? – громко расхохотался регент. – Я кормлю целую свору бездельников, а Францию спасает проститутка!

«Проститутка и безродный найденыш», – подумал Филипп, но вслух сказал другое:

– Случается и такое, монсеньор.

– Отблагодарите достойную женщину, – приказал регент, глядя на Дюбуа. – Надеюсь, виновные арестованы?

– Они в Бастилии, монсеньер.

– Прекрасно! – и, видя, как Леблан пытается спрятать письма в одну из шкатулок, стоящую на столе, недовольно воскликнул: – Здесь я храню дамские письма, отдайте их Дюбуа, этому своднику будет что почитать на досуге. – Герцог поднялся и подошел к Филиппу. – Вы мне нравитесь. Почему я еще до сих пор не видел вас на моих вечерах? Скажу вам, это прелюбопытнейшее зрелище.

– Почту за честь, – его сердечко пело, наконец он – безродный бродяга – сдержал обещание, данное самому себе, и взлетел на вершину Олимпа. «А ведь это было совсем нетрудно», – улыбаясь под нос, подумал он.

В тот же вечер он получил письмо от виконта де Полиньяка, ближайшего друга регента, с приглашением посетить его дом.

1988 г. СССР. Москва

Федор приехал на «Мосфильм» и, как всегда, ощутил какой-то благоговейный трепет. Это было государство в государстве, единый живой организм, слияние эпох. Ностальгический, едва уловимый запах – Вчера. Неизведанное и такое привлекательное – Завтра. И конечно, равнодушное – Сегодня.

Его многие здесь уже знали, с кем-то он здоровался за руку, кому-то бросал легкое «Привет!», кому-то едва уловимый кивок. Здесь были свои правила и царили свои нравы.

– А, Федор, заходи, – Сергей Матвеевич Круглов, коротышка лет пятидесяти, седой, с искрящимися глазами, похожий на плюшевого мишку, приветливо махнул ему рукой. Круглов был известным режиссером, они уже работали вместе и остались довольны друг другом. – Садись.

– Спасибо, – принял приглашение Федор и, удобно расположившись в мягком кресле, весело отрапортовал: – Сценарий прочитал. Готов к труду и обороне!

– Понимаешь, Федор, ты не прошел. – Круглов взял сигарету и нервно щелкнул зажигалкой.

– Как? Пробы утвердили?

– Дело не в этом, – мужчине тяжело было смотреть в глаза собеседнику, но он пересилил себя. – Оказалось, что ты не выездной, а съемки, как тебе известно, за границей.

– Это из-за отца? – виновник его поражений тут же был обозначен. – Но я не имею никакого представления о работе моего предка, да и потом, он и сам не раз выезжал за рубеж.

– Это не из-за отца, мне намекнули на какую-то темную историю из твоей личной биографии, – режиссер опустил глаза. – Тебе виднее.

«Маша! Вот и второй виновник всех бед!»

– Так что, прости… – чувствовалось, что Круглов сильно переживает.

Он и переживал. Человек искусства, Сергей Матвеевич, прожив уже столько лет на земле, никак не мог понять, почему актера выбирают не за талант, а за благонадежность. Это был не первый случай в его практике, когда по таланту шагали грязными кагэбэшными сапогами.

«Сколько их, талантливых, умных, гениальных, спилось, исчезло только потому, что не смогло реализовать себя?» – горько подумал он, провожая взглядом опущенные плечи молодого дарования.

– Держись, мальчик, только держись! – запоздало прошептал он в пустоту.

Федор опять проклинал судьбу. Теперь каждый раз, когда у него что-то не получалось, он винил жизнь, а когда что-то складывалось, восхвалял себя.

Он складывал на полку свои разочарования и невзгоды и любовался ими. Даже не прилагая усилий, чтобы выйти за пределы порочного круга, он опять жалел и ненавидел себя, это был его личный путь борьбы с аспектами его же психики.

– Феденька, ну хотя бы кусочек!

Он развалился на диване, а рядом в коленопреклоненной позе, с блюдцем в руках стояла Катя.

– Это же твой любимый, ну пожалуйста, – продолжала уговаривать жена.

Федор молчал.

– Ну, не хочешь это, скажи, я что-нибудь другое приготовлю, – она заискивающе пыталась поймать его взгляд. – Феденька, ты самый лучший, самый гениальный, у тебя еще будут другие роли, – девушка очень близко воспринимала все неудачи любимого и каждый раз просила бога: «Отдай мне его боль!»

– Дура! Ты хоть сама понимаешь, что говоришь?! – заорал Федор. – У тебя что, вместо мозгов солома?! Что ты ко мне лезешь со своими глупостями? – он вскочил с дивана. – Кто тебя просил давать мне советы?! – орал он, испуская свою злобу.

Федор давно привык, что жена – это еще и груша для битья. Он кричал, унижал, издевался, заставляя ее проделывать такие вещи, о которых никогда бы не посмел попросить и уличную девку. Катя все безропотно сносила, а он вдоволь наслаждался мгновенной властью, но чем больше он ее унижал, тем сильнее ненавидел себя, и ничего с этим поделать не мог, ибо это превратилось в наркотик – вначале он измывался над ней, потом истязал себя.

Наступил март, холодный, промозглый, с продувными ветрами. Федор не любил этот месяц, в душе уже весна, а на дворе собачий, зимний холод.

Он приехал домой пораньше и обнаружил записку. «Феденька, я уехала в роддом, суп на плите, жаркое в холодильнике, обязательно разогрей», – строчки дрожали, было видно, что записка далась ей с трудом.

Федора тронула эта забота, и он позвонил в роддом.

– Так, так, Екатерина Степанова, – равнодушный старческий голос выводил из себя. – Еще не родила, звоните попозже, папаша.

Федор промучился всю ночь, каждый час набирая заветный номер. Он и сам не думал, что будет так нервничать. Только в десять утра ему наконец сообщили:

– Поздравляю, у вас девочка, пятьдесят один, три девятьсот.

– А это хорошо?

– Что?

– Ну, пятьдесят один, три девятьсот?

– Ой, папаша, папаша, пятьдесят один – это рост, нормально! Три девятьсот – это вес, тоже нормально!

– Спасибо, – Федор вытер мокрый лоб.

Через семь дней новоявленный отец привез двух женщин домой. Осторожно развернув ребенка, Федор увидел смешное тело головастика. Девочка мирно спала и трогательно чмокала губками. Сквозь внезапно опустившуюся на глаза пелену он вдруг увидел, что этот незащищенный младенец и есть он, маленький Федор, ему вдруг стало жалко самого себя, такого маленького и всецело зависимого от жестокостей окружающего мира. Перед глазами поплыли счастливые картинки из детства, сияющие от счастья лица родителей, склонившиеся над его кроваткой, и голос отца: «Давай назовем его Федор», потом детская площадка и построенные совместно с мамой и Светкой песочные замки. А потом сердце пронзила жгучая боль пережитых обид и унижений, и он вдруг понял, что все еще можно исправить, начав новую жизнь в этом маленьком тельце, и он больше никому и никогда не позволит причинить страдания маленькому Федору, беспомощно лежавшему посреди огромной кровати.

Что-то произошло в его душе, и он впервые за долгие годы вновь открыл сердце для своего малыша, но только лишь для него одного, а затем опять запер дверь на все засовы.

– Феденька, ты меня совсем не слушаешь, – до него тихонько дотронулась Катя.