Через два урока будет родная речь,

Так вставай, Юдифь, вставай, и очки протри,

И востри свой меч, скороспелка, востри свой меч.

Кто рыщет в ночи по садам... 

Кто рыщет в ночи по садам,

как будто какой-то Саддам,

кто прячется здесь под мостом

как будто бы Гитлер с хвостом,

кто в окна ночные стучит,

кто ухает страшно из тьмы,

кто страшной ногою сучит?

Но не испугаемся мы.

Вот Фёдор стоит с топором,

вот Коля сидит за столом,

и баба идёт по двору,

похожая на кенгуру.

Баба Катя 

Баба Катя прячет руки в рукава,

не снимает платья даже по ночам,

у неё растёт на заднице трава,

но она не обращается к врачам,

баба Катя полагает – средь врачей

недовыявили всё же палачей.

Баба Катя, хорошо поворожив,

может видеть на три метра вглубь земли,

утверждает, что покойники ушли

строить светлую покойницкую жизнь,

что могилы лучших отпрысков страны

телевизорами все оснащены.

Баба Катя ищет травы при луне,

килограммами в сельпо скупает соль;

в лесе огненное скачет колесо –

баба Катя уверяет, что к войне.

Да и женщину с кошачьей головой

баба Катя наблюдает не впервой.

Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? –

у неё на лбу невидима печать,

и когда падёт на землю саранча,

бабе Кате будет не о чем скучать,

потому как стерва Клавка из ларька

под раздачу попадёт наверняка...

Баба Катя зналась с Нестором Махно,

заряжала Троцкому наган,

говорят, что в чёрной маске домино

сам Пилсудский пал к её ногам...

Бабу Катю принимали семь царей,

к сожалению, один из них – еврей.

У неё вставная челюсть на столе,

у неё в стакане спит стеклянный глаз,

баба Катя ковыряется в земле,

понимая в этом много лучше нас.

А над ней в слоях воздушного стекла

овощные плавают тела.

Баба Катя, ты ль взойдёшь туда,

словно одинокая звезда?

Нет, сказала баба Катя, я уже

окопалась на последнем рубеже,

у меня ли не лежит на страх врагам

под подушкой ворошиловский наган!

Выйдет зверь из моря, грозен и красив,

содрогнётся весь Перовский жилмассив,

над промзоной третий ангел вострубит,

только ваша баба Катя устоит,

на развалинах, в рванине, босиком,

угрожая зверю чёрным кулаком.

Для того ли меня мама родила,

чтобы я под зверя лютого легла?

Эй, товарищи покойники, за мной –

в чине ангельском, и крылья за спиной!

подведите мне горячего коня,

охладите кислым яблоком меня,

поднесите мне зелёного вина,

подтяните мне тугие стремена!

Эх, не выдай чёрный ворон, красный стяг,

мы ещё у зверя спляшем на костях!

Саранча летит железная, звеня,

семь патронов в барабане у меня.

Семилетняя закончится война –

кто-то ж должен на развалинах прибрать?

Нет, сказала баба Катя, ни хрена

я ещё не собираюсь умирать.

Вы уйдёте-пропадёте кто куда,

я останусь, одинокая звезда.

Сколько выпадет золы – не разгрести,

то-то розам будет весело цвести!

Елена  

 Выпьем, – говорит, – и ещё налей.

Выпила, говорит, – хорошо сидим.

У Гомера тысяча кораблей,

А её устроил бы и один.

Ей сначала ехать на Тёплый Стан,

А потом на Павелецкий вокзал.

Выпьем, говорит, за красивый стан,

За чужую бабу, её глаза.

За оптовый рынок, за секонд-хэнд,

За схождение челноком в Аид,

У меня от греческих от легенд

Третий день башка болит, говорит.

Застегнула китайский свой пуховик,

Расчесала волосы гребешком,

Песню, что придумал слепой старик,

Так невыносимо носить пешком.

Говорит, тоска у меня в груди,