Прошло десять дней, в течение которых Каллингворт молчал. Затем пришла огромная телеграмма.

«Письмо твое получил. Почему бы сразу не назвать меня лжецом? Говорю, что за год принял тридцать тысяч больных. Чистый доход составил более четырех тысяч фунтов. Все пациенты бегут ко мне. Можешь взять себе весь прием, всю хирургию и все акушерство. Делай с ними, что хочешь. В первый год гарантирую триста фунтов».

Ну, это уже походило на деловое предложение, особенно последняя фраза. Я отнес телеграмму Хортону и попросил у него совета. Он ответил, что я ничего не теряю, но приобрести могу очень много. Дело закончилось моей ответной телеграммой, что я принимаю предложение о сотрудничестве, если таковое имеется в виду, и завтра выезжаю в Брэдфилд с огромными надеждами и маленьким саквояжем. Я знаю, как тебя интересует личность Каллингворта, как и любого, кто его знает даже через третьих лиц. Можешь на меня рассчитывать: я предоставлю тебе полный и детальный отчет обо всех наших делах. Мне не терпится снова его увидеть, и я верю, что у нас с ним обойдется без скандалов.

До свидания, старина. Я на пороге обладания огромным богатством. Поздравь меня.

Брэдфилд, 7 марта 1882 года

Прошло всего два дня, как я тебе писал, старина, а у меня снова ворох новостей. Я приехал в Брэдфилд. Снова увидел Каллингворта и убедился, что все сказанное им – правда. Да, как бы невероятно это ни звучало, этот удивительный человек, похоже, и вправду меньше, чем за год приобрел огромную практику. При всей своей эксцентричности он просто замечательный человек, Берти. Кажется, у него нет шансов проявить свои истинные дарования в нашем закостенелом обществе. Ему мешают законы и обычаи. Он из тех, кто мог бы выдвинуться во времена Французской революции. Если поставить его руководителем какого-нибудь южноамериканского государства, то через десять лет он или сойдет в могилу или завоюет весь континент. Да, Каллингворт рожден для более высоких вершин, нежели медицинская практика, и для куда более обширной сцены, чем английский провинциальный город. Когда я читаю о вашем Аароне Бёрре[4], я всегда представляю его в облике Каллингворта.

Наше прощание с Хортоном было в высшей степени сердечным. Будь он моим братом, он не смог бы вести себя ласковее. Я и помыслить не мог, что смогу так привязаться к человеку за такой короткий срок. Он проявляет живейший интерес к моему новому начинанию, и я отправлю ему полный отчет. На прощание он подарил мне черную пенковую трубку, которую сам раскрашивал – высший знак уважения со стороны курильщика. Мне приятно ощущать, что если у меня не сложится в Брэдфилде, то всегда есть тихая гавань в Мертоне, куда я смогу вернуться. Однако, как бы приятна и полезна ни была здешняя жизнь, нельзя закрывать глаза на то, что понадобится ужасно много времени, чтобы накопить достаточно средств для выкупа доли в практике, возможно, гораздо дольше, чем сможет работать мой отец. Телеграмма Каллингворта, которая, как ты, наверное, помнишь, гарантировала мне триста фунтов за первый год, вселила в меня надежду на куда более быстрое развитие карьеры. Уверен, ты согласишься со мной в том, что я поступил умно, отправившись к нему.

По дороге в Брэдфилд со мной случилось небольшое приключение. Купе, где я ехал, занимали еще три пассажира, которых я окинул беглым взглядом, прежде чем углубиться в газету. Там была пожилая дама с веселым розовощеким лицом, в золотых очках и в шляпке, отделанной красным бархатом. С нею – двое молодых людей: спокойная, миловидная девушка лет двадцати в черном и невысокий коренастый юноша на пару лет старше. Женщины сидели рядышком в дальнем углу, а сын (как я думал) расположился напротив меня. Мы проехали примерно час, в течение которого я не обращал внимания на это семейство, разве что невольно слышал разговор двух женщин. Младшая по имени Винни обладала, как я заметил, мягким и спокойным голосом. Она называла старшую «мамой», что доказывало – они семья.

Я сидел и все так же читал газету, когда с удивлением почувствовал, как сидевший напротив юноша пнул меня по голени. Я пошевелил ногами, думая, что это случайность, но через мгновение получил еще один удар, на этот раз сильнее. Я заворчал и опустил газету, но когда посмотрел на юношу, то понял, в чем же дело. Нога у него судорожно подергивалась, руки были сцеплены и барабанили по груди, глаза закатились, так что видны были лишь края радужных оболочек. Я бросился к нему, ослабил ворот, расстегнул курточку и положил голову на сиденье. Одним каблуком он с грохотом заехал по окну, но я сумел прижать ему колени, одновременно сжимая запястья.

– Не пугайтесь! – вскричал я. – Это эпилепсия, припадок скоро пройдет.

Подняв глаза, я увидел, что побледневшая девушка тихонько сидит в углу. Мать достала из сумочки пузырек и спокойно протянула его мне.

– У него они часто бывают, – сказала она. – Это бром.

– Он приходит в себя, – ответил я. – Присмотрите за Винни.

У меня это вырвалось, потому что мне показалось, что голова у нее качалась, словно она вот-вот упадет в обморок, но в следующую секунду нам стала очевидна нелепость этих слов, мать рассмеялась, а следом и мы с дочерью. Сын открыл глаза и перестал дергаться.

– Прошу прощения великодушно, – сказал я, помогая ему сесть прямо. – Я услышал ваше имя и в спешке не подумал над тем, что сказал.

Они снова добродушно рассмеялись, и как только юноша пришел в себя, у нас завязался доверительный разговор. Удивительно, как вмешательство житейских происшествий отстраняет условности этикета. Через полчаса мы знали друг о друге все, ну, в любом разе, я знал о них все. Мать звали миссис Лафорс, она вдова с двумя детьми. Они перестали вести хозяйство и предпочитают жить в съемных квартирах, переезжая с одного места на другое. Их главная неприятность – нервная болезнь ее сына Фреда. Они направлялись в Берчспул, где, как они надеялись, тамошний целебный воздух пойдет ему на пользу. Я смог порекомендовать вегетарианство, о котором по опыту знал, что при нервных болезнях оно очень помогает. Мы очень живо разговаривали, и, по-моему, всем было очень жаль расставаться, когда мы доехали до узловой станции, где им нужно было делать пересадку. Мисс Лафорс дала мне свою карточку, и я пообещал, что загляну, если окажусь в Берчспуле.

Однако все это наверняка кажется тебе полнейшей глупостью. Теперь ты изучил мои привычки и едва ли ждешь, что я буду придерживаться основной линии повествования. Но я снова с ней и отвлекаться не стану.

Так вот, было почти шесть вечера, и начали сгущаться сумерки, когда мы прибыли в Брэдфилд. Первое, что я увидел, выглянув из окна вагона, была фигура Каллингворта. Он ничуть не изменился, нервно расхаживал вдоль платформы в расстегнутом сюртуке, задрав подбородок (немногие из моего окружения так делают) и оскалив крупные зубы, словно добродушная ищейка. Увидев меня, он заревел от восторга, схватил меня за руку и радостно хлопнул по плечу.

– Дорогой мой, – проговорил он, – мы зачистим этот город. Говорю тебе, Монро, мы не оставим тут ни одного врача. Сейчас они довольствуются хлебом с маслом, а когда мы возьмемся за дело, то станут есть его без масла. Послушай меня, дружище! В этом городе живет сто двадцать тысяч человек, и всем нужна помощь, а здесь нет ни одного врача, кто отличил бы пилюлю из ревеня от камня. Дружище, нам остается лишь собрать их под своим крылом. Я стою и беру деньги, пока рука не заболит.

– Но как получается, – спросил я, когда мы продирались сквозь толпу, – что здесь так мало врачей?

– Мало?! – взревел он. – Черт подери, да тут их тьма. Здесь нельзя вывалиться из окна и не упасть на врача. Но из всех… ну, впрочем, ты их сам увидишь. В Авонмуте ты ходил ко мне пешком, Монро. В Брэдфилде я не допущу, чтобы мои друзья передвигались пешком, а?

Изящный экипаж, запряженный двойкой ухоженных вороных лошадей, ждал у входа на станцию. Нарядно одетый кучер приподнял шляпу, когда Каллингворт открыл дверь.