Помолчав, она продолжала:

— Когда Филипп к этой своей Дуньке ходил, уж так она страдала, так страдала. Это еще когда вместе жили. Бежит за ним, догонит, и ну его хлестать, а он ее, так чуть живая домой доползала. Вот она меня любила, а как я ей родная была, так она мне все и рассказывала. Вот раз пошел Филипп, а она за ним побежала. А была осень, холодно, дождь шел. Прибежала она к Дунькиному дому. Ворота заперты, в окнах темно. Легла она в канаву и стала ждать, когда он встанет. А дождь хлещет, озябла она, вся дрожит в канаве. Лежит, ждет. Вдруг в окошке спичка зажглась. Она поняла, что это уже Филипп встал, закурил. Потом вышел в ограду и собаку с цепи спустил. Собака почуяла, что кто-то в канаве лежит, залаяла. А она тихонько подзывает: «Жэк, Жэк!» Жэк подбежал к ней, узнал и лаять перестал. А она уложила его рядом с собой в канаву и об него греется — от холода-то она вся застыла. Так и пролежала в канаве с Жэком, об его бок грелась. Вдруг слышит она — выходят они в ограду, ворота отпирают. Тут вскочила она, подбежала к воротам. А в руке у ней ремень был, и думала она, пока в канаве лежала: «Ох, убью я его, убью, не стерплю больше». Вот подбегает она к воротам, да как стегнет его со всей силы! Он шарахнулся. Хотела она Дуньку стегнуть, а та быстро ворота захлопнула и в избу спряталась. И так жалела она, что не пришлось ей хлестнуть Дуньку ремнем. А Филипп побежал в поле. Она за ним. Как догонит его, так стегать начнет. Он вырвал у ней ремень и ее избил. Так до дому и добежали оба избитые, чуть живые. Бедная, бедная! Сколько она горя видела, сколько горя видела, так это и сказать нельзя.

Она вздохнула и закончила:

— Тут и отселилась она от него, и Дунька в избу пришла. А Фима-то маленький был, его Филипп пьяный уронил, вот ногу ему и повредил. Фимка-то не такой, как отец. Тот злодей был, вредный был мужик.

Это был совершенно неожиданный и не нужный для очерка рассказ. Заготовленный очерк рухнул.

Уезжая из деревни ночью вместе с Аней, промерзший журналист говорил хмуро:

— Пережитки старой деревни… Ведь вот было ж такое!.. Что ж это за жизнь была… Никак не уложишь жизнь в рамки, никак не уложишь…

— А вы напишите все, как она рассказала.

Журналист отмахнулся:

— Вы нашей профессии не знаете. Это ж к делу не идет. Зачем сейчас такими рассказами народ пугать? Но какая темная была жизнь — а вот получился Фима Соболев, замечательный парень. Все-таки, значит, наша жизнь посильней пережитков, раз, вопреки таким родителям, вылепила прекрасного парня. Я ведь нарочно к его родным отправился, когда он на заводе. Он мне о родителях — ни слова.

На заводе все становилось ясным — люди различнейших характеров, различнейших биографий все работали для одной цели. И когда Аня увидела опять на дороге всю эту массу людей, она подумала, что только великое дело могло связать все это разнообразие воедино.

После работы она зашла к Кельину — она сняла комнату недалеко от него.

Кельин при свете тускло горевшей лампочки — сегодня был плохой накал — читал письмо жены. Он перечитывал то самое письмо, которое он получил накануне вызова к директору и выговора. Он помнил, что это-то письмо и отвлекло его тогда от дела, и он допустил промах, хотя в письме этом как раз жена внушала мужу работать в полную меру своих сил и способностей. Это письмо казалось Кельину все же очень странным — естественней было бы, если б он его написал жене. Прочтя его, он тогда решил во что бы то ни стало добиться отправки на фронт. В начале войны он вступил в ополчение, но был отчислен обратно на завод. Затем пришла болезнь — и его отправили сюда. Все-таки все навыворот. Странно.

Когда Аня вошла к нему, он, поглядев на ее валенки, промолвил:

— Скоро мы с вами будем старыми уральцами. Вроде Матвеева. Только что я как раз получил еще одно письмо от Сони. Требует от меня отчета о моей работе.

Аня ответила:

— Сегодня из матвеевского цеха опять пушки шли. А я глядела и думала — вот все-таки и моя доля есть здесь. А что мне еще сейчас нужно? Нет, только чтоб и свою долю вносить. Чтоб работать. Только так и можно и нужно жить.

1943

Стрела

I

Инженер Шерстнев был автором нескольких работ по строительству железнодорожных мостов, некоторые его изобретения и рационализаторские предложения были одобрены и введены при скоростных строительствах, имя его можно было встретить не только в специальных технических изданиях, но иногда и в общей прессе. Специалист по мостам, он в последние годы много усилий отдавал проблеме крана. Ему чудился некий кран такой системы, которая максимально упростила бы установку пролетных строений на опоры.

Громоздкие сооружения для подъема и установки ферм, отнимавшие много времени, энергии и сил, раздражали Шерстнева. Иной раз он просто ненавидел все эти явно устаревшие, уродливые системы, тяжеловесные, неуклюжие, неудобные при быстрых темпах. Черт их подери! Ведь наверняка можно изобрести нечто гораздо более простое, этакий быстро действующий механизм, который решил бы дело. Над этой проблемой трудилось много инженеров, но пока что сконструировать такой кран, о котором мечтал Шерстнев, не удавалось.

Новые идеи вторгались в обычную, ежедневную работу Шерстнева как бы внезапно.

Всегда казалось ему при этом, что он изобретает нечто гениальное, и всегда, когда работа была завершена, он удивлялся малым результатам своих больших усилий. Очередная работа его встречалась обычно с одобрением, но это было не то, совсем не то, что представлялось его необузданному воображению, когда он строчил, чертил, проверял. С годами он привык к этому несоответствию, и оно перестало изумлять его. Он просто понял, что даже маленькое новшество требует громадной работы.

В часы и дни отдыха он любил сочинять невероятные, неосуществимые сооружения. Однажды, например, он привез из отпуска проект моста через Арктику. В этой его фантазии поражала безукоризненная точность расчета, подтвержденная даже таким придирчивым инженером, как Билибин, но производство работ было не по человеческим силам. Доставка материала предполагалась воздушным путем, опоры в глубину на несколько километров годились только для фантастического романа, а самое веселое в этом проекте было использование белых медведей, тюленей и даже рыб как рабочей силы: медведи возили с ледяных аэродромов строительный материал, тюлени крепили ряжи, рыбы служили техразведкой.

Шерстнев заразительно, как ребенок, смеялся над этим забавным сочинением; он тешил себя такими шутками, но дети отнеслись к его выдумке очень серьезно и с большим увлечением. Шерстнев не отказался выступать с этой сказкой в школах, и дети так восторженно слушали его, что в одной из школ он построил — кстати, уже без всякого расчета — мост прямо на луну. Чего там! Позвали — так уж терпите. Но когда одно издательство обратилось к нему с просьбой написать фантастическую повесть «Мост через Арктику», он замахал руками:

— Что вы! Меня же, между прочим, засмеют. Да и не умею я писать. Нет. Я же солидный инженер, мне нельзя шутить.

Шерстнев принимал участие в освободительных походах тридцать девятого и сорокового годов, он работал тогда по восстановлению разрушенных мостов. Мосты, восстановленные в условиях войны, назывались временными, они были достаточно прочны для того, чтобы служить лет десять — двенадцать.

Весной сорок первого года была сформирована бригада для обследования временных мостов в приграничной зоне. На совещании, когда решен был уже срок выезда, Шерстнев не воздержался от того, чтобы высказаться на тему о кранах, хотя вопрос этот и не имел отношения к делу.

Шерстнев доказывал, что нужно в интересах обороны еще больше усилить работу по созданию нового крана и что наркомат уделяет попыткам конструкторов в этом направлении недостаточно внимания. Впрочем, конкретно он ничего не требовал — ни новых организационных мероприятий, ни ассигнований.