— Ма-асковские, харьковские газеты! Германия — в положении! Гражданин, возьмите «Известия»!

— От, раклы ^[6], разорались! Чего, курва, пристал? Пшел!

И на Харьковскую, в дверь — туда, где на вывеске: «Мороженое Тромбон».

— Шоколадное? Сливочное?

— Смесь. И сельтерской стаканчик.

На юге человек — что подсолнух: всегда воротит голову к солнцу. Таскали человека за волосы всякого цвета правители, чуть головы не оторвали, отпустили наконец, а человек — к зеркалу: прическу поправлять. В парикмахерскую сбегал, мороженое жрет и за барышнями бегает. Солнце в небе есть, крови в теле много — и надо ж жить!

— А-э! Товарищ Лютый! Восемьсот трильончиков за театр? Слышали, слышали. Как жизнь?

— Превосходно. А мороженое — лед. Отличное мороженое.

— Даешь папиросу!

— Есть.

— Приношу вам свои «фэ».

Закурил и пошел.

Лютый заплатил за мороженое — и домой.

Дома, в своей узкой и длинной комнате, обмылся, глянул в зеркало: усы — черные и блестящие, как волосы, как глаза, и не от пыли уже, а так художник Лютый черным и родился на свет, чтобы веселиться.

Переменил рубаху — и на площадь Революции, туда, где распутывает бабью чепуху милиционер, а вокруг народ сбился.

Бабы визжат, вцепившись друг другу в волосы.

Милиционер растолкнул баб и сказал убедительно сначала одной:

— Ты дура.

А потом другой:

— И ты дура, — чем и прекратил визг.

Лютый баб не слушал.

Он остановился, закинув голову, перед белым двухэтажным домиком.

— Франя-а-а!

— Я-а-а!

— Вечером будешь дома?

— Буду.

— Мне тебя нужно!

— А мне тебя не нужно.

— Я к тебе вечером приду!

— Лучше не приходи.

— Ты серьезно или шутишь?

— Да приходи уж!

И окно во втором этаже захлопнулось.

Тонкая психология: «не нужен» — значит, «влюблена», «не приходи» — значит, «приходи непременно». Да и как может быть иначе? Провинциальная девушка — и художник. И, усмехаясь, Лютый — снова на улицу товарища Артема, в губисполком, где у подъезда тачанки, линейки, мажары ^[7] и даже сам автомобиль.

И — снова:

— Ма-асковские, харьковские газеты! Гражданин, возьмите «Красную ниву»!

— Брысь!

Вечер.

Народ топчется на улице, валит в городской сад.

Туда, где музыка, мороженое и электрический фонарь, прут комсомольцы, красноармейцы, служащие исполкома, Угекапэ, Сольтреста, инженеры, раклы, проститутки, барышни с косами и без кос, с мамами и без мам, женщины замужние и незамужние, с мужьями и без мужей, чтобы ходить парами и в одиночку по кругу, сидеть на скамейках, пить вино и сельтерскую, есть бифштекс и мороженое, курить, петь, ругаться, объясняться в любви, обольщать, сплевывать со свистом и без свиста, мечтать, говорить о революции, литературе и горном деле — словом, отдыхать.

Все — в городском саду. На улицах города — пусто. В лунном свете улицы — белы. Кудрявые тени белых акаций ложатся на утихшую пыль легко и нежно.

На площади Революции теней нет. Площадь Революции под окном Франи — как белая урна, полная луны и теплого воздуха.

Значит, надо отворить окно, сесть: локоть о подоконник, щеку на ладонь и глядеть на луну. Пусть душа, как пес, воет: выть есть о чем.

Франя сидит у окна. Косы она закинула на грудь. Косы светло-желтые, как сандалии на ее ногах. Чулок она не носит. Ее ноги и щеки — одной чистоты и одного цвета: загорелые. Платье на ней из синего ситца, простое.

— Можно, Франя?

— Кто это?

— Это я.

— Ну, входи.

Франя даже не обернулась к Лютому.

— Там на столе дыня. Ешь.

— Спасибо.

Франя не оборачивалась.

Лютый, чтобы не терять бодрости, улыбался. Это она оттого злится, что до сих пор он не высказался до конца. Главное — смелость.

— Брат твой вернулся?

— Вернулся.

— Позволь, как же? Мне только что говорили, что не вернулся. На два дня уже опоздал из командировки.

— Так зачем спрашивать, если знаешь?

— Н-да… А я заказ получил.

Никакого ответа, даже невежливо.

— Дурацкая тема, но нужно рисовать: большие деньги. От Олейникова. Ты его знаешь — приятель твоего брата.

Молчание.

Потом вопрос:

— Это сухарь такой, длинный такой идиот?

— Он самый. Полчаса молол мне всякую чепуху о машинах, у меня даже в глазах зарябило, но придется рисовать.

— Почему придется?

— Деньги. Что ж делать?

— Отказаться.

— Как же отказаться? Я уже согласился.

Франя обернулась вдруг к Лютому, встала.

— Твой Олейников — мальчишка и дурак. Терпеть его не могу.

— Да он не мой совсем, позволь!

Но перебить Франю невозможно.

— Если ты за деньги с такой сволочью будешь работать, так и знай: на порог не пущу.

Лютый оторопел.

— Но, Франя…

— Делай как хочешь. Растяпа. Надоел. Но слово мое — твердо.

И Франя ушла в соседнюю комнату. Хлопнула дверью.

Лютый остался один.

Опять промахнулся. Луна и наедине — а он о деньгах.

— Франя. Прости, ради бога. Что ты взъелась вдруг?

— Пошел к черту!

На площади Лютый остановился. Он ничего не мог понять.

За углом мальчишеский голос запел:

Солнце скрылось за окошком,

Сразу стало холодно…

Молчание — и:

— Ванька, куда попер?

Ванька ответил грубо, на всю площадь.

III

Письмо, которое получил Олейников, было от Гриши, брата Франи. Вот оно:

«Короче говоря: я сейчас застрелюсь.

Вот в чем дело. Ты, может быть, забыл, а я помню 3 июля 1915 года в деревне Вольки-Дронжи, Ломжинской губернии. Мы только что отступили от Единорожца. Красносельцы уже были в руках у немцев. Все вповалку спали. Мы тоже спали. Потом внезапный обстрел — и паника. Все вылетело на улицу: пехота, артиллерия, обозы, мужики, куры, свиньи, коровы, — все смешалось, сбилось в комок. Люди, сшибаясь, убивали друг друга; артиллерийские передки мололи человеческие тела, а тела кричали еще. Вовек не забуду: посреди всего этого босая женщина вопила отчаянно: „Марилька-а!“ Марилька — дочь. Марилька ведь так и не нашлась…

Ты тогда схватил меня за руку, увел в халупу и сказал:

— Первое правило: коли испугался — иди в халупу и ешь картошку три минуты, по часам. Выйдешь потом — и никакой страх не заденет.

Ты помнишь: мы так и сделали. В деревне — грохот разрывов и паника. А мы сидели в халупе и ели печеную картошку, аккуратно снимая перочинным ножиком горелую кожуру. Потом вышли — и в два хлыста, в два стека принялись работать над человеческими лицами. Клин клином вышибается: дерущийся человек страшней снаряда. Мы били людей, чтоб насильно спасти им жизнь.

Спасибо: ты научил меня тогда противопоставлять беспорядочному движению спокойствие и знание цели. С того дня мы — друзья.

Затем — пропуск до июня 1917 года, то есть до дезертирства, до того, когда — с Польши, с Галиции, с балтийских берегов — пошла паника по всей России и свой панический порядок изобрела: молоть колесами тела людей, крушить черепа и драться остервенело. И опять: беспорядочному движению мы противопоставили спокойствие и знание цели. Как в атаке: „Держи направление твердо!“ Конечно, мы победили.

И дальше.

1919 год. Гражданская война. Мы расстреливали, ломали, уничтожали все, что хоть как-нибудь напоминало прежнее. Мы заскочили на тысячи лет вперед, и между нами и теми, кого мы убивали, была пропасть в тысячи лет. В этот год я совершенно перестал понимать простые мотивы человеческих поступков, которые сводятся к одной цели — весело и удобно прожить жизнь. Я пошел не по линии человека, а по линии человечества.

Короче говоря, я боролся с временем и пространством, я хотел будущее сделать настоящим. Это казалось возможным в те панические годы, когда время исчезло, — а теперь паники нет и жизнь снова движется во времени и пространстве. И если можно победить пространство, то время победить нельзя.