— Я тоже воюю уже пять лет. С кем я не воевал! С немцами, с Петлюрой, со Скоропадским, с Махно, с белыми, черными, зелеными… Я не воевал только с красными. Я никогда не буду воевать с красными.

— Я не хочу ни с кем воевать.

— Нужно.

— Тш-ш-ш… Груда!

— В ряды стройсь! На пле-чо! Ать, два! По отделениям стройсь! Напра-во! Ать, два! Шагом… арш! Ать, два! Ать, два! Ать, два!..

Военный оркестр уплотняет воздух, делая его медным и певучим, как труба. Солдаты идут.

Солдаты идут.

Сердце стучит слишком громко. Тише. Тише. Вы слышали? Вы слышали? Вы слышали? Ничего не слышали. Ничего не слышали. Ничего не слышали. Даже губам не шевелиться. Даже сердцу не стучать. Сердце бьется слишком громко…

Вы слышали?

Да, мы слышали. Театры открываются. Выходить до часу.

«Новая авантюра белых не удалась. Наши доблестные войска защитили красный Петроград, от золотопогонной сволочи. Антанта...»

Авраам, прочтя газету, раскрыл книгу заказов и вычеркнул из книги фамилию Ивана Груды. Вычеркнул еще несколько фамилий. Спрашивал у бога, кто из новых заказчиков будет вычеркнут завтра, и думал о том, что с вычеркнутого заказчика уже никогда не получить долга.

В списке погибших в бою с белыми прочел Авраам имя Ивана Груды. Иван Груда пал в бою, потому что он родился и жил для того, чтобы бороться и умереть в битве под Петербургом.

VIII

Летом следующего года Авраам сидел на скамейке у бледного моря. Пахло черными водорослями и гниющей сосной. Купол кронштадтского собора колыхался в тумане.

Рядом на скамейке сидела Ревекка, и на коленях у нее кричал ребенок.

Ребенок кричал, отворачиваясь от моря. Ребенок кричал, потому что море было слишком большое. Ребенок кричал, потому что знал, что будет он, как отец, портным, и сын его будет портным, и сын сына будет портным.

Авраам думал: «Люди — как волны. Приходят и уходят… Приходят и уходят».

1921

Машина Эмери

I

Утром, в конторе, управляющему соляным рудником Олейникову подали только что пришедшее с почты письмо. Олейников вскрыл конверт, прочел письмо и спрятал его в бумажник. И тотчас же среди других приказов он распорядился приготовить ему на завтра, к восьми часам утра, лошадь для поездки в город.

В обеденный час ему доложили о том, что из города приехал художник Лютый и ждет его. Художник Лютый был приглашен для работ по устройству в рудничной церкви театра для рабочих, для четырехсот пятидесяти шахтеров, кочегаров, машинистов соляного рудника.

Олейников, не притронувшись к ожидавшей его на тарелке дыне, вышел из дому и через минуту уже терпеливо разъяснял художнику план работ по росписи стен театрального зала.

— На стенах должно быть шесть картин. Искусство должно показать рабочему смысл того, что он делает. Поэтому картины должны быть вот такие. Первая должна изображать придавленного буржуазным раем рабочего. Вторая картина: рабочий выпрямился — он человек, а не машина, — и буржуазный рай рухнул. Третья картина: рабочий собирает осколки мира, чтобы по-новому построить жизнь. Вы следите за моей мыслью? Четвертая картина должна изображать общий труд. Все, кто хотел восстановить буржуазный рай, уничтожены, превращены в землю, в материал. Люди, каждый в своей области, работают с одинаковой энергией на создание новой, справедливой культуры, — ни одного бездельника, ни одного тунеядца. Пятая картина: труд механизирован; человек создал машину и управляет ею. Главное — человек ни в коем случае не раб машины, вы должны суметь показать это. И последняя картина: обетованная земля. Вы поймите меня: машина заменила человека везде, во всех работах; вся энергия, которая уходит сейчас на физический труд, пошла, на труд умственный; новая культура выросла не на человеческой крови, а на масляном поте машин, она никого не давит и не насилует, все люди свободно могут отдаться ей, — и культура расцвела необыкновенно. Человек изобрел целый ряд новых, замечательных машин. Он управляет погодой, климатом, он превратил пустыни и тундры в плодоноснейшие области. Бедность, голод и холод неизвестны новому человеку. Освобожденный человеческий разум победил быстротой машин пространство и время; никакие тайфуны и землетрясения не угрожают ему больше: ветры и подземные газы покорны ему. Вы поймите меня: все уголки вселенной известны человеку, силы земли, воздуха и воды в его власти. Вы поймите: осуществились древние легенды о магах и волшебниках, отыскан философский камень, тот первый элемент, от которого пошла жизнь, тот самый бог, которому молились прежние люди. Вот картина: человек у истока жизни — не для того, чтобы все превратить в золото (золото уже не нужно), а для того, чтобы все превратить в справедливость и равновесие. Вы поймите: человек победил силы любви и вражды — соединения и разъединения. Жизнь и смерть в его власти. Человек — властитель вселенной. И пусть это не кажется мечтой, пусть каждый человек, взглянув на картину, поймет, что от него, только от него самого зависит — приблизить это далекое будущее…

— Превосходная идея, — сказал художник. — Я очень благодарю вас за такое подробное разъяснение. Но не найдете ли вы… Я хочу сказать — поймет ли рабочий эту аллегорию? Может быть, для отдыха — я высказываю только предположение, — может быть, для отвлечения рабочему приятнее будут картины природы, цветы, любовные пары, корабли, экзотические страны — что-нибудь этакое…

Олейников перебил нетерпеливо:

— Я верю, что вы можете перенести на эти стены Венецию, Париж, Конго… Но победить пространство может каждый маляр, каждый фотограф имеет возможность хранить на своих полках географию всего мира. А я предлагаю вам благороднейшую для художника задачу — победить время, нарисовать будущее.

— Благороднейшая, прекрасная задача, — подтвердил художник, старательно гоня с лица усмешку. — Хотя дело, может быть, не в содержании, а в форме — в линии и красках, — но, конечно… Только бы не подумал рабочий: «Меня-то в этом будущем нет — так зачем мне оно?»

Олейников нахмурился.

Художник закивал головой:

— Конечно, конечно. Мне-то идея ваша очень близка, очень, — совершенно современная идея. Я-то понимаю: не «я», а «мы», коллектив, человечество, а не человек, и я как художник, приемлющий Октябрьскую революцию, хотя и не член партии… Вполне революционная идея. Когда будет готов договор?

Олейников отвечал сухо:

— Завтра. Об условиях работы я вам говорил.

Он подал художнику руку, повернул круто и пошел через футбольное поле к конторе рудника.

Лютый остался один у стен будущего театра, бывшей церкви. Линейка ^[5] губисполкома ждала его невдалеке. Он пошел к ней. Уселись: кучер — слева, он — справа, спинами друг к другу. Пыль мело прямо в лицо художнику, и он пересел на другую сторону, плечом к плечу с кучером. Кучер хлестнул буланую лошадь, и линейка выехала из рудничного поселка в степь.

И вот трубы рудника ушли за бугор, а труб города еще не видно. Вокруг — степь, а над степью ветер несет черные сухие вихри.

Кучер нахлестывал лошадь.

— Н-но, барбос, полукалека!

Лошадь бежала быстро. Она, как и кучер, знала: скоро покажутся трубы города, вот за этим бугром, в котловине. В городе нет ветра и есть покойное стойло, сено и овес; лошади большего и не нужно.

А Олейников, вернувшись в контору, вынул из бумажника полученное утром письмо и внимательно прочел его еще раз. Лицо у Олейникова — узкое и сухое, и весь он — длинный и сухой. Глаза — серые, молодые.

II

Днем — душнота. Улицу товарища Артема десять раз подряд оттопаешь из конца в конец по пылище — и черен, как айсор; хоть садись на угол и чисти за пятьдесят «лимонов» сапоги служащим исполкома. Лицо — черное, открытая шея — черна, и борода, хотя только что брился, лезет уже из-под кожи; от солнца, что ли?