Три брата искали цветок,
Что оставил отец-король.
Старший думал: другим – лепесток,
Несогласным – на раны соль.
Средний мнил себя садоводом,
Что спасает собственный люд,
И за цветком пройдет бродом,
Сталь пусть другие учтут.
Младший знает магии слово,
Но тело подводит с детства.
Лицо от ссадин багрово.
Таким на войне нет места.
Он всегда помогает среднему.
Слабак, вдруг ставший рукой,
Понял, что месяцу летнему
Быть скорби парой роковой.
Старший брат выдвинул силы
Сохранить за собой цветок.
Готов резать родичей жилы,
Но сам не верил, что мог.
Младший нашел мечту брата,
И средний выдвинул силы.
Желание цветка – вот отрада.
Отражения себя только злили.
И встретились все на поляне,
Где часто играли в рыцарей.
Дети-принцы, дети-дворяне.
Что хочешь с мечом вытворяй.
Как со смехом били друга,
Со слезами ранят врага.
Где было раздолье плуга,
Голов и костей стога.
И в сердце поля братья,
Как ранее, теперь фехтуют.
Вместо шуток – одни проклятья.
Не пред девчонкой танцуют.
Старший по-царски силен,
Средней быстрее и ниже.
Неспроста был клинок вручен.
Меч загорелся, сделался длиньше.
Как раньше, юнец не дерется,
Но раньше его прогоняли.
Казалось, любовь не сошьется.
И давали ему нагоняя.
Теперь же он нужен среднему,
Теперь его меч полезен.
Не бывать месяцу летнему,
Как говорил. Будет чудесен.
Старший – раненный в шею,
Порезал он брату бедро.
Чуть не сделал ничьею.
Для чего ничто серебро.
Но пируэт средний провел
И оборвал жизнь родного.
Глаза в ладони увел,
Как после дела худого.
Он хотел истечь кровью
Или ране даже помочь.
Не пышет к себе любовью,
Не мила подобная ночь.
Но он должен поднять цветок
И спасти собственный люд.
Жажды и голода росток
Лепестки так легко уберут.
Станет равным владыке-отцу
И достойнее мертвого брата.
Только стрела, как в овцу,
Пробила центр глотки солдату.
И на траву, где играли,
Младший толкает среднего.
Ведь двое его пинали,
Внося скорбь месяца летнего.
Хромая, брат к брату подходит.
Упав, тот цветок поднимает.
От цвета словно колотит,
От запаха в дрожь бросает.
Так кто грезил о мире,
Грезил об играх с семьей,
Увидел слабость в кумире
И тело смешал с землей.
Младший всегда был рядом
И ждал, что спасут его
От истечения всем ядом
От в душе всего ничего.
И священный тюльпан покраснел,
Красны зубья над белизною.
Он преданного нынче удел,
Окруженный скорбной травою.
Плотник вдруг занят куклами стал,
Хоть от старости очень уж мал,
Захотел себе сына, помощника.
Заручился поддержкой игольщика,
Из древа кусочка сделал ребенка.
От бревна во внешности немного,
Но древесная гладь заметна прохожим,
Словно неровности наподобие кожи.
Ростом с простого жеребчика,
Нравом как будто родился он с мечиком.
Весел и добр, с пытливым умом,
Живет в деревушке за лесистым холмом.
Но время шло, вокруг все менялось.
В воюющий голод все выжить пыталось.
Люди старели, болели, терялись.
Ради виновных и пищи копались.
И кто всех виновней при грусти мог быть?
Лица с чьего веку улыбки не смыть?
Ему не понять, как ужасны болезни
И почему так печальны церковные песни.
Да и в церкви его как демона знали,
Мечтали, что в небе Создателю скажут:
«Твой идол – осколок чернейшей из магий.
Мы в ад для котлов пошлем его палки».
Лет двадцать играет с детьми
И на должности важной с семи.
В лес кидает он руки и ноги,
Чтоб увидеть, не близко ли волки.
Как псы во дворе на кость с мясом,
Каждый с стеклянным озлобленным взглядом.
Тогда все старались припрятать овец,
Закрывали калитки, что смотрят на лес.
Кабы не он, еды б не осталось
И каждую ночь шерсть домов бы касалась.
Детей подпускать к нему перестали.
Не били его разве что сталью.
А он одиноко сидел на пеньке,
Не видел отличий в деньке и деньке.
Иногда рукой машет детишкам,
Но их от него уходить учат в спешке.
И последние, кто его радовал, —
Те волки, кого лжеобедом обманывал.
То пальчик подкинет, то кисть,
А они то играют, то жаждут разгрызть.
А однажды волчонок вернулся с утраченным,
Вернулся к семье без смрада поглаженным.
В их жизни вошли люди как в жизни деревьев.
И того, что средь люда, а не сотен кореньев.
И теперь люди травят обоих
За то, что живут не как питомцы у многих.
И волки живут, пока их не тронут.
А тронут – и крови широкий уж омут.
Но он не таков, не так воспитали.
Создатель по духу создал мягче шали.
Пускай одинок и слегка ненавистен,
Будет всегда сидяч, бескорыстен.
Но все ведь течет как соль внутри моря.
Редко счастья залив, чаще – горя.
И если залив растет неизменно,
То печали потоп все сотрет непременно.
Один раз крикнул мальчик какой-то: «Волки!»
На пост прибежали послушные ноги.
Но вместо тех, кого обходят все кругами,
На месте четверо с ножами, с топорами.
Летели щепки, пальцы и мольбы.
Лицо разбито от уха до губы.
И грудь облегчилась на несколько кило.
Куски лежали. В деревне око ни одно слезы не пролило.
Но вот один с ужасною ухмылкой
Нанес такой удар орудием крепким,
Что щепка в лес с ветрами улетела.
Так увлеклись злодеи те весельем,
И так устал уж каждый целым телом,
Что и не знали о скором их несчастии,
Пока не проявилось вмиг клыками на запястье.
А наш герой лежал, смотря лишь вверх.
То чей-то кусок плоти виден, а то мех.
Нет боли, и испуг как будто бы снесло.
В глазах только злоба, а также стекло.
Ветерок ему голову слегка повернул.
В спину бегущему смотрел, не моргнул.
Хладно смотрел, как тело в крови
Кидает крик боли в верницы равнин.
Волки подняться на ноженьки дали,
Четверо мальчиков без требухи спали.
Кукла ввинтила все части в себя.
Замер он, лишь на дырку глядя.
В груди ни намека на сердце
И даже души хоть одну дверцу.
Значит, негде быть совести мастера,
Как и грехам, со слов пастыря.
Кукла гладит всю стаю по очереди.
Снова будут в церкви отповеди.
И куклу уж точно сделают крайней.
Значит, надо из всех самым быть ранним.
И он пошел обратно к деревушке,
А стая спряталась уж где-то на опушке.
Срывая руку, второй рукой кричит:
«Волков и в помине нет!» И место не молчит.
Все вышли и пошли искать детей
Или черты их в горсточке костей.
И куклу, как печально, никто не замечает,
Совсем как то, как руку он бросает.
Минута – и деревня в хаос.
Рвут когти плоть, как ядра белый парус.
Ни ребенку, ни взрослому спасения нет.
Жесток слишком вкус у здешних монет.
Тянут руки все к идущей кукле,
Словно к спасителю в дьявольском круге.
Но руки сожрут. Как будто бы глыбка,
Неизменна на кукле полуулыбка.
Когда все затихло, кукла поднял, что бросил.
Волков нынче верных два раза по восемь,
Но множиться могут хоть весь этот век,
Ходя меж деревьев, холмов или рек.
Коль увидишь корягу где странную,
Помолись лучше речью ты рьяною.
Может скоро раздаться голодный где вой,
Может, вдруг выйдет мальчишка лесной.
Кроме целости кукла возложил на алтарь
Всех тех, с кем играл, а также мораль.
Он был ненастоящим, но к злобе всей глухим.
А стал по-плотски истинно плохим.
