У него, как всегда, волосы встрепаны, а галстук съехал. Я жмурюсь и отстраняюсь от окна. Мне до него как колибри лететь до луны. У меня слишком маленькие крылышки, а сердце бьется слишком быстро. Я умру, не пролетев и полпути.
И снова я иду домой ни с чем. Мне не унести ни одной его фразы. Стал бы он говорить с такой, как я?
Пинаю коконы листьев, постоянно развязываю и завязываю неудобный шарф. Помню, мама сказала:
– Разве Гала Сальвадора Дали была роскошной красавицей? А чем выделялась Лиличка Маяковского? А Марьяна, жена Цоя? Не была она красавицей, но ведь пробила его музыку и вообще первой разглядела в нем талантливого музыканта. Бери харизмой, будь сильной! Твой любимый Харрельсон тоже, кстати, не симпатяга.
Но мне не хочется возвращаться домой к моей доброй маме. Знаете, бывает же иногда такое, что ты подходишь к зеркалу и видишь, сколько злости в тебе скопилось, и просто неловко даже находиться рядом с теми, кто добр, несмотря ни на что. Мне хочется сбежать волком куда-нибудь и не приходить больше в этот город. И я разбегаюсь.
Скрип деревьев, крики детей на площадке, возгласы дерущихся за каштаны ворон. Все смешивается и кашей выливается на меня. Я вздрагиваю от какого-то склизкого омерзения. Я так ненавижу это ощущение. Ощущение пустоты, тоски и возбуждения. Я называю его «серостью». Эта дрянь, видимо, течет в моей крови. Я страдаю ей с детства. И всегда, испытывая эти непонятные чувства, думала лишь о том, какая же я убогая и мерзкая. Слишком грязная для этого мира. Слишком некрасивая для него.
Грязь от луж забрызгала колготки и подол пальто. Я останавливаюсь отдышаться и прислоняюсь к фонарному столбу. Он трещит, словно цикада.
– Тебе плохо?
Я оборачиваюсь и замираю. Лука стоит рядом. Лицо его обеспокоено.
– Нет, все хорошо, – отворачиваюсь я.
– Славно. У кого-то же все должно быть хорошо.
Но он почему-то не уходит. Всматривается куда-то в небо. Такое же серое, как его глаза.
– Проводить тебя? Уже ведь темно.
– Если несложно, – тихо отвечаю я.
Как он вообще здесь оказался…
– У тебя есть аллергия на собак?
– Нет. А с чего ты спрашиваешь?
– Тут есть щенок, никто его не забирает. – Он достает из кармана пачку. – Я его подкармливаю, а взять не могу из-за аллергии.
– Я спрошу у мамы. Думаю, она разрешит. Места хватит, наверное.
– Было бы здорово. А ты ведь тоже из музыкалки? Лицо знакомое.
– Жертв музыкалки всегда можно узнать, – посмеиваюсь я.
Он улыбается. Мы сворачиваем во двор. У одного из подъездов Лука тормозит и показывает на небольшую будку. Там посапывает черный щенок.
– Это Бутч.
Красивый. Видимо, красивые люди повсюду находят красоту. Я достаю телефон и звоню маме:
– Мам, привет. Скоро буду, да. А, ты звонила? Прости-прости. Я гуляла. Слушай, тут щенок есть. Бездомный. Мы можем взять? Он тебе понравится, такой красавец!
Я даже не удивилась этому «конечно, доча, только аккуратнее с ним. А я пока все средства куплю, будем его отмывать от грехов улицы».
– Лавушки. Пока.
Лука смотрит на меня каким-то грустным и встревоженным взглядом. И мне становится не по себе.
– Я забираю его.
Он кивает и идет за щенком.
– Я помогу тебе с ним.
Бутч просыпается и пищит, начинает ворочаться в его руках. Он даже не знает, как ему повезло, что Лука так прижимает его к себе и приговаривает: «Все хорошо». И только сейчас я замечаю, что одного глаза у щенка нет.
– А я понял, на кого ты похожа.
– Я? Страшно подумать.
Он пропускает это мимо ушей.
– На «Неизвестную». Это наша с мамой любимая картина. У нас копия висит уже много лет. И я с детства смотрю на нее. Каждый день. Мне кажется, это самая прекрасная девушка на свете.
Я снова кутаюсь в дурацкий вязаный шарф, убираю руки в карманы и смотрю лишь на асфальт. Мне кажется, если подниму лицо, он увидит, что я вся красная. Щекам так жарко, что я молю, чтобы ветер поднялся и прогнал эту глупость.
Оставшийся путь мы молчим, лишь Бутч вякает, и я щекочу его.
С появлением Бутча все изменилось. Теперь мне некогда грустить или смотреть в зеркало и думать, почему я такая некрасивая.
Мы постоянно носимся и играем. Он, конечно, уже сгрыз мои тетрадки, книги и карандаши, но я люблю его. Я даже не знала, что способна так любить. Мне нравится чесать ему за ушком, проводить рукой по его гладкой шерстке, наливать ему воду и слушать, как жадно он пьет. А как мило он чавкает, пока ест!
А еще теперь все мои сторис про него. Я просто не могу не делиться своей радостью. Все в восторге от этого веселого малыша.
– Мой маленький, мой хороший, больше тебя никто никогда не обидит.
Я смотрю в один его глаз и вижу только безграничную собачью преданность.
Я проснулся от маминого плача. В какой-то момент это стало рутиной. Она, как всегда, сидит и перебирает свои старые фотографии из потертого альбома.
Мне не хочется подниматься. Мне не хочется ее видеть. Снова и снова заходить на кухню и слышать: «Это все ты забрал! Смотри, какой я была красивой. Ты забрал!» Воспоминания говорят мне, что когда-то она любила меня, но я уже не верю им. Папа ушел и унес с собой радость, которая когда-то царила в этой квартире.
Я – паразит, испортивший ей жизнь. Может, поэтому я умываюсь так долго, словно хочу содрать с себя кожу. Мои будни – школа, музыкалка, пустые разговоры, пиво за гаражами. Я улыбаюсь дерьму, что меня окружает, потому что так надо. Потому что иначе у меня не останется даже этого.
Ко мне постоянно норовят подбежать девчонки. Я закрываю рот, чтобы меня не стошнило. Я знаю, что потом они наверняка превратятся в таких же чудовищ, как моя мать. Будут сидеть скрюченные на табуретке и винить мое лицо во всех бедах, что с ними стряслись. «Ты красивый, тебе легко, тебе все помогут!»
Когда я встретил свою неизвестную, все изменилось. Я видел, конечно, что и она за мной наблюдает. Только она не подходила. И ничего мне тогда не сказала. Она вообще почти не говорила со мной.
И мне почему-то так захотелось, чтобы она была моей. Моей неизвестной.
Из-за своего скверного характера я снова выставлена за дверь. Почему-то мы с преподом вечно расходимся во взглядах, и он кричит: «Вон! Лавряшина, вон за дверь! Черт тебя дери, почему ты вечно суешься со своим мнением?»
Я стою и расчесываю щеку, потому что от волнения она зудит. В наушниках нежится «Творожное озеро». Меня завораживают эти песни. Я проваливаюсь в маленькую комнатку, где плещется солнечный утренний свет. У подоконника стоит магнитофон, и лепестки сирени опадают на него. А на матрасе сидит Лука и играет на скрипке.
Даже не сразу понимаю, что кто-то тормошит меня за плечо. Открываю глаза и достаю наушники. Лука стоит передо мной:
– Привет, неизвестная.
– Привет…
– Как там Бутч?
Ну, конечно. Его интересует только мой щенок. Впрочем, про Бутча я готова говорить часами.
– Хорошо. Сгрыз все, что можно, зато счастлив.
– Я рад, что вы поладили.
Я сама не замечаю, как из меня начинают выливаться сотни рассказов про Бутча. Мы смеемся и ходим по коридору мимо окон и портретов классиков. Вот бы всегда так. Хотя бы просто бродить с ним и болтать.
– Неизвестная, – останавливается он. – Я хочу, чтобы ты была моей.
– Кем? – выдавливаю я.
Он внимательно осматривает меня:
– Женой.
– Зачем ты так шутишь?
Слезы отделяют его от меня. Он обнимает меня и гладит по спине:
– Не шучу. Разве жалко тебе приютить и меня?
– Не жалко…
Акварельный город
По канату света от окон мы бредем. Ночь разливается ветками лип. Здесь пахнет маленькими мятными леденцами с автосервиса.
Нам не по пути, и я скоро уйду. Ты поправляешь ворот пальто и покусываешь сигарету. Леся потягивается:
