Следовательно, мой стиль должен быть лаконичным, предельно при этом выразительным, содержательным, передавать смысл текста, суть текста, подтекст и контекст. Ясно, что это тогда формализм, структурализм, деконструктивизм, экспрессионизм. И это не может быть искусством, встраиваемым в какую-либо систему. Это не иконопись, это не салон, это не станковая живопись. То есть похоже на арт-брют, на арте-повера, на постмодернистские эссе, только средствами изобразительного искусства. По сути, это и есть арт-брют, только, в отличие от художников-аутсайдеров, я знаю, что такое композиция, перспектива, светотени, анатомия, цветопередача, что такое золотое сечение и числа Фибоначчи, что такое сфумато, сепия, ванитас или воздух в картине. А также я знаю, что такое семантика и семиотика, и что означают разные предметы в картине, потому что меня учили искусствознанию с младых ногтей.
Что получается на выходе? Такие произведения искусства, что выглядят как изощрённые издевательства над условностями со статусом святынь и хамскими чувствами филистеров, но на самом деле передают самую суть вещей. Люди ведь не знают сюжетов ни библейских, ни мифологических, и им что Мойры, что Тихе, что Аид, что воды Стикса, что аргонавты или похищение сабинянок – всё едино, ни о чём не говорит. Равно как и Иаиль и Сисара, Самсон и Далила, Давид и Вирсавия, Илия и Иезавель, тоже ни о чём не говорит. Им котики, мурзилки, сиськи, чтоб всё было красиво, дорого-богато, им милота люба. Это нормально.
И это понимали большие художники во все времена и стебались над вкусами и заказчиков, и публики. Я помню, когда Иван Тучков обратил моё внимание на Мазаччо. Я очень внимательно рассматривал картину “Мадонна с Младенцем и четырьмя ангелами” 1426 года, Мазаччо написал её, когда ему было 25 лет. Он прожил всего 27, умер мальчишкой. Так вот, он пишет младенца и стебётся: у младенца старческое выражение лица, он уже родился ветхим днями, как про себя сказал Бог в Ветхом завете. Одной рукой он теребит гроздь винограда, символ вина, символ лозы, к которой Ему предстоит привить человечество, и гроздь лежит в ладони его матери. Другая рука поднесена ко рту, и он сунул два пальца в рот, смотря при этом пристально в глаза зрителю – это означает, что Меня от вашего вида, дорогие зрители, тянет блевать, то есть человечество Меня совсем не радует, Меня от вас тошнит. Мазаччо намекает, что это не простая картина – синие одежды Девы Марии обрамлены золотой каймой, которая вовсе не орнамент, а письмена, которые как шифр, не похожи ни на что, но это мелко, филигранно выписанные буквы несуществующего алфавита, какого-то енохического, ангельского языка. У самой Марии овечье выражение лица – она ведь Агнца родила, то есть ягнёнка, маленького барана, которого убьют, а потом будут жрать каждое воскресенье. И сама она тогда овца, покорное существо, поставленное перед фактом Архангелом Гавриилом – хоть ты и девственна, но уже беременна, а то, что ты мужа не знала, разрулим – и приснился ангел Иосифу, сказав, не трожь девчонку. А ведь скандал уже был, Иосиф, законный муж, всё прознал, но как человек незлой, хотел с миром отпустить обрюхаченную посторонним жену (Лк. 1:26-31, Мф. 1:18-20). То есть девчушка натерпелась уже, ведь за такое по тем понятиям побивали камнями. Мазаччо это всё передал на холсте, дав ключ в виде невразуметительных письмен на хитоне Марии – указание, что там есть смысл, который зрителю надо распаковать и расшифровать. Это и есть высокое искусство, рассказать историю таким образом.
Я, как и Мазаччо, и Ян ван Эйк, и Вермеер, и Караваджо, и Эль Греко, и Веласкес, рассказываю истории. Но уже со всем тем багажом, нажитом и потерянным искусством по дороге своего развития от петроглифов и неолитических венер до Женевы Фиггис и Адриана Гени. Например, история грехопадения царя Давида, надругательства над Вирсавией и погубление её мужа Урии Хеттеянина мною рассказаны через отпечатки трёх пар босых ног и солдатский жетон (dog-tag) на большом пальце одной из ног, как вешают в морге на покойников. Или история Самсона и Далилы рассказана через два человеческих профиля, выбивающихся из грив волос, и пару сисек. Но это всё любопытно и интересно тем, кто отягощён грузом ненужных знаний, кто знает, что кричали палестинские дети пророку Елисею, перед тем как их разорвали медведицы, и что царь Ирод умер, будучи буквально загрызен вшами.
Из своих поделок я создавал сакральные пространства, хотя бы в замысле, в виде чертежей больших инсталляций, но никто не хотел в США это выставлять. Выставляли всякую фигню, чистую лажу, имитацию мысли и творчества. Сила хорошего образования в том, что сразу видишь, где настоящее искусство, где крепкое ремесло, а где лажа, халтура, имитация, симулякры. Ну и китч, соответственно.
Я в течение многих лет отслеживал, что происходит в сотне ведущих галерей мира, что выставляют в музеях, что пишет специализированная пресса. С мечтами зарабатывать своим концептуальным искусством я распрощался ещё в 2018 году в Америке, когда ни одна из 300 галерей в США и Европе не взяла мои работы. Возвращаясь в Россию, я оставил в США, в Техасе, около 200 единиц, созданных мною там с 2012 по 2017 годы. Вернувшись в Россию в 2019 году, я сделал около 50 работ до января 2021 года, когда открыл свою галерею, и закрыл её через несколько месяцев, потому что из-за ковидных ограничений никто никуда не ходил. С 2020 года я занимался писаниной, публицистикой и драматургией, результатом которой стало 10 книг, опубликованных с ноября 2022 года по январь 2024 года на электронных платформах, потому что это быстро не требует общения со слабоумием в редакциях и издательствах.
В галереях тоже в массе сидят слабоумные, и такие же слабоумные покупают. Не все, но многие. Я был в галерее у Ларри Гагосяна в Беверли Хиллс, ничего из того, что я там видел, я не взял бы и не повесил у себя. Я с глубокой симпатией отношусь ко всему, что не лажа. Это видно. Например, Сай Твомбли – это не лажа, а Оскар Мурилло (Мурийо) – лажа в чистом виде. Также лажей являются такие богатые художники как Дэмиен Хёрст или Джефф Кунс. Они производят массовый китч, который неплохо продаётся лошарам с баблишком. Но это система искусства, то есть система по производству искусства, от искусства как такового там ничего нет. Я пытался напроситься на арт-резиденцию во многие места. в том числе к семейству Рубелл в Майями, но тамошний куратор, какой-то кубинец, меня вежливо послал, хотя Мурилло у них харчевался и ошивался целый год, если не больше. Я пытался наладить отношения со Стефаном Симховицем, который вроде любит всё новое, но он ничегошеньки не понял в моих изысканиях, мы с ним разругались. Ханс Ульрих Обрист мне не отвечал, пёс с ним, невелика потеря. Я обменялся несколькими посланиями с арт-критиком Джерри Зальцем, он предложил мне написать несколько работ на тему моей жизни, решив, что я психически проблемный. Но и с ним мы поругались на политической почве, он, как и все деятели этого поприща, дикий либерал, оголтелый любитель гомосексуалистов и расовых меньшинств. Жена его, Роберта Смит, тоже хорошая еврейская тётка, вроде потише, но она служит в “Нью-Йорк Таймс” ведущим арт-критиком, а это известный гадюшник либерастов, больных на всю голову. Обменялся посланиями с Вальдемаром Янущаком, вроде пошло, написал ему, что он хороший еврейский парень, он обиделся, написал, что он поляк. Интересно, много ли он похож на Леха Валенсу или на Анджея Дуду, спросил я его, на что он тоже обиделся. Они все такие ранимые, просто припевочки какие-то! Переписывался немножко с Арне Глимчером, спросил, как попасть к нему в галерею, и как вообще туда попадают. Он ответил, что не знает. Ну и не надо, уже не узнает никогда. Лично мне не нравится, к какой невыразительной блевотине скатилась его галерея. Писал письма в тюрьму Мэри Бун, которая работала с Баскией, писал Аннине Носей. Пообщался в девушкой по имени Анна Зорина, тоже странная. В Сан-Франциско хотел поработать с Сержем Сорокко, тоже облом, уклонился он.
