P.P.S. Я сегодня с твоей сестрой разговаривал в Институте культуры. Поговорили насчёт того, чтобы дать твои "Тёщины рассказы" студентам для курсовых.
Спасибо. «Тёщиным рассказам» в этом году исполняется …дцать лет.
…Мама была девушкой. Дедушка с сынами уехали в город, наказал: «Марфа, позови Иринку, ночуйте под крышей.» Был навес над парадним. Собака была. «Серку отвяжи.» СеркО порвёт сразу. Умные собаки.
Как стало в полночь… Иринка сразу уснула, а я никак не могу. Руки за голову сделала…» Ночь лунная, всё видно.
Видно, задремала. Потом глаза открыла… Гришка, сосед, стоит над ней с топором. Он в маске, а она его узнала, говорит:
– Вот, куманёк, хоть и зарубишь меня, а ведь ты.
Серка молчит.
– Серко, бери его!
Серко лежит. Дядя Яков, дедушки брат, стоит возле собаки.
– Если ты меня оставишь живой, я никогда ворожить не буду.
Держал, держал топор и попустил, и пошли… На задний двор пошли, пёс залаял и рвётся. Как дали… кокнули.
А из-за чего… Гулянка была. У кого-то сидели, обнаружили, что деньги исчезли. Мама: «Сейчас я найду. Давайте мне воду».
Стакан воды дали. Все над ней склонились.
– У него деньги.
– Да я пошутил, – куманёк этот, Гришка.
Молодая была, неопытная.
Вот так отвадили от ворожбы. А Иринка дрыхнет…
Гришка вороватый был. Уже ему там где-то глаз выбили, в тюрьме. Слегой. Там слега лежала вместо лавочки. Мне рассказывал: «Когда собираешься воровать, так перед Богом не одну свечку сожжёшь…»
<…>
У мамы нас двое. Сестру звали Феофанией. Отчим меня вызывает, меня и сестру, помогать ему там, на ссылке, на лесоповале. Меня люди отговорили, у которых я жила, Иван Иваныч с Антониной Павловной: "Зачем это тебе. Он тебе не родной." А сестра поехала. ЧащУ собирать. Он такой сумасшедший работяга. Ему нормы большие давали. Лес пилить. Сестра поработала и двустороннее воспаление лёгких заработала. "Дядя Саша, увези меня." Сделал санки и вёз сколько километров там, чёрт их знает… Такие морозы. Повёз на санках в свою деревню. Привёз, она уже умирает, говорит: "Вы не обмывайте меня мёртвую. Не хочу чтобы меня мёртвую мыли. Чащичкой протопите банку".
Раньше баню вытопят, там обмоют.
Торопит: "Быстрей-быстрей истопите. Ой, скорей!"
Унесли в баню, моют, а она: "Ой, не успею… меня там дожидаются. Окачивайте".
Только из предбанка вынесли, по небу так золотым ссияло, и небо как расщепилось, – раскрылось, – и белый столб…
– Вот, я же говорила, что меня ждут. Вот, чуть успели.
Только в дом занесли, положили, она умерла. Младшая сестрёнка.
Дядька, чужой, в больницу к нам пришёл, сказал: "Сестра твоя умирает. Пойдёшь хоронить?" Это 70 километров пешком. В ночь пошли. Из сугроба в сугроб идём. Ему хоть бы что, а я расписалась… А она ждала, ждала и умерла. Пришли, я села над лицом и всё на неё смотрела, – хоть бы она мне показалась… хоть бы показалась… Долго сидела. Гроб сделал этот дядька. Говорит мне: "Насилу дождался. Ты сидишь и сидишь". Вот тут я в первый раз в обморок упала. Отводились, голову намочили. Повезли её хоронить. Батюшки нету. Разрешил пасаломщик поставить в церковь. Царские ворота открыл. На второй день поп приехал. Приехал, отпел, мы повезли, зарыли. Обратно как шла, не помню, – до террасы бы дойти…
Антонина Павловна: " Долго как ты была". Иван Иваныч вышел, лёгкие послушал: "Ложись спать".
Навалилась тоска. И вот стала она мне являться. И я её жду, что она вот-вот выйдет… Она явится и в подпол… Я лампу зажигаю, она коло меня. Чуть кто стукнет, она пропадает. Я иду на приём, она в приёмную вперёд меня… С больницы иду, она со мной; как молодёжь встретится, она потеряется. Только молодёжь пройдёт, она стоит. Говорит:
– Я так хочу, чтобы Серёжа туфельки сделал…
Серёжа Шараборин с тятей на германской был, вернулся.
Я корову дою, она стоит коло меня, мне радость.
Антонина Павловна два ведра воды принесла с колодца, поставила коло дверей. Огня не зажгли. Я захожу, она бух на меня ведро. За ним второе. Перепугала. Я дрожу. Затащили на печку. Легла, за бабку держусь. Иван Иваныч встал, послухал:
– С лёгкими всё хорошо.
А утром корову доить надо. Встала. А если в баню идти, то как-то жутковато…
Два месяца прошло. Паша видела сон. Сидят на крыше, ну до чего все в золоте, Пашина дочка и сестра моя, Феофания. <…>
Привет! Посылку и письмо получил, спасибо. Хотя, м.б. меня несколько расстроило, что это случилось так быстро. Ответ я напишу, но т. к. это дело серъёзное и может сколько-то затянуться, то этой открыткой о сём уведомляю.
Привет жене.
ЮЮВ, 31 окт. 88.
«Немного расстроила» (так я написал в открытке?) меня, конечно, не критика или там неприятие. Как раз полное приятие говорило бы о том, что я, собст., ничего не сказал и мне осталось бы только выбросить свои заметки в корзину (я и выбросил из них 2/3, показавшиеся «лежащими на поверхности», слишком «общепонятными»). Пожалуй, я не могу даже сказать, что стремлюсь быть понятым, – в конце концов, это тоже внешняя, посторонняя к сути дела цель; можно стремиться, видимо, только к тому, чтобы сказанное было как можно ближе к тому, что ты собираешься сказать, хотя полученная в результате ясность сплошь и рядом оказывается на посторонний взгляд мутной или пустой (В «Темах для медитации» есть такой пассаж Н. Бора: «Когда человек в совершенстве овладевает предметом, он начинает писать так, что едва ли кто-нибудь ещё сможет его понять»).
«Расстроила» меня только «быстрота реакции», – вроде бы и достаточно лестной, тем более, что заметки сочтены достойным или хотя бы достаточным материалом для «переписки из двух углов», – хотя вина в этом моя целиком и полностью, поскольку произошло это, как я понимаю (и как следует из некоторых твоих высказываний), от того, что я нерасчётливо соединил то, что можно назвать «собственно калокагатиями» с несколькими философскими рассуждениями (вроде рассуждений о «сущности» и «форме», об «исчезновении материи», о том, что доля онтологического в процессе последовательного познания уменьшается в каждом следующем шаге и пр.) и, конечно, дал тем самым даже не повод, а чуть ли не объявление повесил, что это – философские (в нормальном, узком смысле слова) заметки. Но это не так. Это – не философия. Ближе всего это стоит м.б. к лирике, пусть и «философской», и, как и положено философской лирике, формулировки носят «исходный» характер, а терминология (если здесь вообще можно пользоваться этим термином) в принципе не может быть унифицированной. Я тебе говорил, что собрал несколько десятков высказываний под названием «Темы для медитации». Это – тоже – «калокагатии». Среди «тем» (одну из которых я уже привёл) мало высказываний из собственно философских текстов и, разумеется, в соседних текстах «термины» могут использоваться в очень далёких (и даже противоположных) значениях. Вот ещё несколько примеров из «Тем»:
– «Неразрешимые антагонизмы реальности воспроизводятся в произведении искусства как имманентные проблемы его формы» (Т. Адорно)
– «Мир меня ловил, но не поймал» (Г. Сковорода)
– «Будьте слабыми в обстоятельствах т.н. частной жизни, но есть жизнь вне обстоятельств и она не выносит ни слабости, ни частностей» (М. Цветаева)
– «Только желание есть заслуга» (Ю. Конслаев)
– «Я есть то, чего я не знаю, чего я отчётливо не воспринимаю» (П. Валери)
– «Поэт – из души, а не в душе (сама душа – из)» (М. Цветаева)
– «Определить Прекрасное легко: оно – то, что обезнадёживает. Оно – освобождает от иллюзий». (П. Валери)
– «Только в обвинении жизни заключено достоинство мысли, и мысль, оправдывающая мир, перестаёт быть надеждой и становится унижением» (Мальро)
– «Тот, кто обладает свободой действий согласно своей воли, суть Агент или деятель, которым обладает воля, а не обладающий ею» (Эдвардс)
