Так я в двадцать восемь лет остался круглым сиротой. Отца, популярного армянского футболиста Артема Агаларовича, не стало в 1964-м, семью годами ранее, тоже в пятьдесят пять лет. Вот там был полный шок, потому что вообще ничто не предвещало его ухода – он и карьеру-то закончил только в пятьдесят, и за ветеранов продолжал играть. Все случилось в одну секунду. А мама все-таки серьезно и много лет болела.
Мама – еврейка, звали ее Берта Григорьевна, но похоронили ее на армянском кладбище в Баку. Мне тогда еще в голову не могло прийти, что от этого кладбища скоро не останется и следа.
Семья у нас жила все-таки больше по армянским традициям, а у армян после смерти отмечают семь и сорок дней. На семь дней посидели, вспомнили. И тут друзья из Еревана во главе с защитником Шуриком Коваленко звонят, выражают соболезнования и в очередной раз зовут к себе:
– Ну что ты там остаешься? Устали тебя просить. У тебя же больше нет ничего, что держало бы тебя в Баку…
И ведь действительно – родителей, которые не хотели ехать, больше нет. Правда, жена Стелла училась в Баку, ей еще полтора года оставалось, госэкзамены, диплом, сыну Эрику два года… Но с этим можно было справиться, они ко мне не сегодня, так завтра переехали бы. Я чувствовал – мои отношения с родным городом заканчиваются. Не тот он уже, что-то в нем изменилось, причем безвозвратно. И команда не та, и отношение ко мне…
Веские футбольные причины для перехода тоже были. Меня стали преследовать травмы, из-за которых я в двух последних сезонах за «Нефтяник» (точнее, уже переименованный на азербайджанский манер в «Нефтчи») провел мало матчей. К тому же в то время после двадцати семи на тебя уже начинали смотреть как на ветерана, игроки считались не до конца боеспособными – меня, например, в команде уже называли Артемычем. Я чувствовал, что отношение ко мне в клубе уже не то, но при этом понимал, что еще способен на многое.
Во время чемпионата мира 1970 года я был травмирован, но еще совсем не помышлял о переходе в «Арарат». А руководители уже стали думать, как от меня избавиться. Доктором в «Нефтчи» работал армянин, и он мне как-то сказал:
– Смотри, Артемыч, на тебя идет атака…
Главный тренер, Ахмед Алескеров, был ни при чем, «атака» велась на уровне республиканской федерации. Идея была такая: «Не тянет, тем более – армянин».
Тут и возникли мысли о переходе. А «Арарат» как раз остался без нападающего, и мне начали друзья и родственники названивать – приезжай, приезжай! И после смерти мамы я решился. Те, кто хотел меня убрать, добились своего. Но промахнулись. А я – доказал им, что они были не правы.
Все мои друзья давно были в Ереване. И в первую очередь – Шурик Коваленко, защитник «Арарата», с которым мы играли в юношеской сборной СССР. Он давно меня в столицу Армении зазывал, чуть ли не с самого начала карьеры.
Вот только при отце переехать в Ереван было невозможно. Он сам прошел в первые послевоенные годы через такой опыт, вышло неудачно, и мы вернулись в Баку. Папа пережил случившееся болезненно. Поэтому, как только я заговорил о том, не перейти ли в «Арарат», он отрезал:
– Пока я жив – ты в Ереван не поедешь.
Когда случились те отъезд и возвращение, я еще был слишком маленьким, чтобы их подробно помнить. Но история известная. Папу в 1946 году позвали играть в ереванский «Спартак», и мы всей семьей туда переехали. За Республиканским стадионом был бассейн и что-то вроде общежития. Там нас и поселили. Ему сказали: «Год поиграешь – дадим квартиру».
Прошел год, ничего не дают. Папа говорит:
– Неправильно как-то. Обещали же!
– Дадим, дадим! Надо еще немножко подождать.
Он остался еще на год. Его все так же продолжали «кормить завтраками». Но однажды, видимо, что-то произошло, терпение лопнуло. Папа пришел домой и сказал:
– Собирайте вещи, поехали обратно!
И его тон исключал любые споры.
Тогда в Баку жили люди, которые могли кумиру такое простить. И врагом народа (в фигуральном, разумеется, а, не дай бог, не в юридическом смысле) отец не стал. После чего и думать забыл об отъезде в Армению – не только своем, но и моем.
Его внезапно не стало в 1964-м, а мама много лет болела астмой. В 1968 году в межсезонье меня пригласили в Ереван, предложили осмотреться. Мы два дня с мамой побыли в гостинице, и она стала задыхаться. Мы сразу собрали вещи и уехали. Выяснилось, что с этим заболеванием в горах, где кислорода меньше, жить нельзя, а Ереван расположен намного выше Баку. Быстро это поняли и вернулись. Может, если бы такой реакции на смену климата не было, мы бы уже тогда остались.
Когда оттуда я ездил играть в Ереван, меня там как армянина по-особому приветствовали. К тому же у меня трое двоюродных братьев по папиной, армянской линии там были цеховиками, производили очки, джезвы, серебряные изделия. Продавали все это не только в Ереване, но и в Сочи. Человек сто на них работало, жили богато. Процентов по тридцать «на лапу» раздавали – хочешь не хочешь, а крутиться как-то надо было. Еще тридцать – работникам, остальное – себе. Им более чем хватало.
Все они, к сожалению, умерли молодыми: кто в сорок, кто в пятьдесят. Но это произошло уже позже, а в начале семидесятых в Ереване из родственников было кому меня ждать. И когда я приезжал с «Нефтяником», они, влиятельные в городе люди, контролировали, чтобы народ перед нашей гостиницей не шумел. Тогда это дело любили, чтобы приезжей команде не дать нормально подготовиться к игре.
Важно и то, что в Баку (прежде – совершенно интернациональном, где никто не спрашивал, какой ты нации, и бытовала такая фраза: «национальность – бакинец») с конца шестидесятых пошел крен в сторону национализма. Армян уже не любили и давали им это понять.
Уже после отъезда в Армению я, никому ни о чем не рассказывая, приехал из Еревана на сорок дней со дня смерти мамы, сходил к ней на кладбище и спокойно уехал. Никто меня задерживать не пытался. А через две-три недели армянское кладбище сровняли с землей…
Узнал об этом случайно через какое-то время, когда задумал снова съездить на могилу мамы. Позвонил другу, рассказал о намерении, а он меня и огорошил. Я ужаснулся – и лишний раз подумал о том, что все сделал правильно.
Стелла:
Ой, сколько слез было, когда он уезжал! А как Ира, сестра Эдика, просила его остаться! Она понимала, что не сможет переехать в Ереван со своим парнем, будущим мужем, азербайджанцем. Мне тоже в Баку было хорошо.
Только потом я узнала, почему он так твердо решил уезжать. Мне рассказали. Оказывается, он поклялся нашим сыном Эриком, что перейдет в «Арарат»! Был на игре в Армении, потом оказался за столом. Там его опять накручивали: зачем, мол, ты для этих турок играешь? Ты должен приехать туда, где твои корни! Он и говорит: «Хорошо, приеду». А ему: «Поклянись ребенком!» Сыну два года было. И Эдик под градусом поклялся. А он человек слова, и клятва для него – святое. Потому мы и по сей день здесь![1]
Собрал я вещи – и в четыре утра сел в свою «Волгу» на пассажирское сиденье с товарищем, Юрой. Он вызвался быть за рулем – волнительный все-таки переезд.
Почему так рано? Были опасения, что перекроют дорогу и не выпустят из Баку. Как незадолго до того не позволили, например, нападающему Виталию Шевченко улететь в Киев. У меня в Баку был добрый знакомый и сосед по дому, прокурор Центрального района, так я даже его об отъезде не предупредил. Настолько подружились, что он ждал меня с тренировки, мы шли на бульвар, брали там рыбку или шашлычок, сидели, общались. А иногда ездили в его загородный дом – у него там был сад огромный, бассейн, а в нем осетр плавает. Но он бы первым дороги и перекрыл…
Стелла:
Этот сосед-прокурор жил на шестом этаже, а мы на пятом. Он увидел в окно, что Эдик вышел и куда-то уезжает – в четыре утра! А мы дружили семьями, много праздников вместе отмечали.
