Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович 

I.

   -- Ты жив, Альфонс?-- спрашивал Куку, останавливая тележку через каждыя сто сажен.    -- Сегодня так жарко, что даже и умирать неудобно...-- отвечал слабый, надтреснутый голос.    Этот Альфонс, чахоточный, черноволосый и маленький, в своей кожаной шведской курточке походил на жука. Он брел за тележкой разбитой походкой, широко разставляя кривыя ноги и поправляя сбитую на затылок жокейскую фуражку. Несмотря на томительный, настоящий степной зной, маленькому Альфонсу было холодно: в это время его каждый день била лихорадка. Как это неприятно, когда руки похолодеют и сделаются влажными, а внутри все точно застынет,-- и Альфонс сравнивал себя с замороженной рыбой. Он умел даже шутить в моменты, когда от страшной усталости у него темнело в глазах и он готов был рухнуть в дорожную пыль своим тщедушным, маленьким телом.    -- Эй, братику, держись за карету, а мне все равно!-- кричал Куку, налегая своей лошадиной грудью на перегородку оглоблей.-- Можешь даже присесть... мне все равно. Анджелика, ты его пусти,-- места будет двоим, а мне все равно...    -- Ты просто глуп, Куку, со своим великодушием,-- ругался Альфонс, стараясь принять бодрый вид.-- Вот спроси Пикилло...    Белый пудель Пикилло каждый раз, когда произносили его имя, слабо взмахивал гладко остриженным хвостом с львиной кисточкой на самом конце и смотрел на хозяина усталыми, покрасневшими от пыли глазами. Альфонс его ласкал тем особенным свистом, какой заставлял выпархивать придорожных птичек, а сам с завистью смотрел на наклоненную спину Куку и его четырехугольный, красный затылок. Нет, бедняга Куку глуп, но зато какое в нем дьявольское здоровье; скоро пятнадцать верст, как он везет тележку, и хоть бы что. Пикилло, и тот давно высунул язык, болтавшийся так смешно, точно конец платка из кармана: острый ум Альфонса во всем умел отыскивать комичную струнку.    Эта оригинальная группа, медленно подвигавшаяся по пыльной проселочной дороге, обращала на себя общее внимание встречных. Некоторые останавливались, с удивлением провожали медленно катившуюся тележку и почесывали затылок. "Вот так штука!.." -- бормотали голоса.-- "Да, штука!.." И было чему удивляться.    Представьте себе тележку на двух тонких и высоких колесах. На оси и частью на оглоблях помещался длинный ящик, аршина в два, прикрытый сверху чем-то в роде балдахина. Красныя занавески, с мишурной золотой каймой, болтались на выточенных столбиках, а верх заменяла сложенная вчетверо японская ширмочка. На этой последней были привязаны большие и маленькие обручи, обернутые цветной бумагой, свернутые в трубочку флаги и разная другая балаганная дрянь, назначение которой трудно определить; под осью раскачивалась на веревке четырехпудовая гиря, заставлявшая Куку в нырках ворчать: "Ах, проклятая, как она мотается!..". Оглобли тележки так устроены, что для самого Куку оставалось небольшое место у самой перекладины: на спусках, когда приходилось сдерживать тележку, кузовом толкало его в спину. Чтобы удобнее везти всю "музыку", у оглоблей была сделана широкая кожаная лямка, которая и ложилась всей тяжестью на могучия плечи Куку. Скверно, когда центр пятнадцатипудовой тяжести лежит у вас на затылке и каждый камешек, каждая ямка отдается прямо в голову таким острым толчком, точно невидимая рука била вас по голове с удивительной меткостью. Куку обвинял во всем мотавшуюся проклятую гирю: но что он значил без нея, без этой гири?.. В конце каждой станции богатырь чувствовал, как у него отекали руки и ноги, особенно в такой зной, как сегодня. Но мы должны сказать, что Куку был очень энергичный человек и, отдохнув с час, чувствовал себя совсем свежим. Если бы не Альфонс, тащившийся, как опоенная лошадь, тележка ушла бы далеко вперед; но нельзя же бросить товарища на дороге, тем более, что у них было общее дело.    Встречных более всего занимало то, что было спрятано за красными занавесками, а потом сам Куку в его необыкновенном костюме: длинный жилет с бронзовыми вызолоченными пуговицами, такая же шапочка, как у Альфонса, какие-то необыкновенно белые штаны в обтяжку, надувшиеся на икрах чулки и тяжелые штиблеты, подкованные гвоздями. Туго выбритое, широкое лицо Куку улыбалось каждому встречному такой добродушной улыбкой, а серые добрые глаза смотрели так ласково, совсем по-детски. Остриженные под гребенку волосы слипались от пота, как у Пикилло, а сквозь них просвечивала белая кожа. Когда встречались женщины, Куку делал необыкновенно смешное лицо, закрывал глаза и, вытянув губы, так забавно выкрикивал тонким голосом всего одно слово:    -- Ку-ку!..    Это слово было так смешно, что занавески между передними колонками распахивались, и между ними показывалось хорошенькое личико пятилетней девочки и выкрикивало таким же тоном:    -- Ку-ку, папочка!..    -- Ку-ку, цыпленок!..    -- Скоро приедем?..    -- Лошадь скверная, цыпленок, да и Альфонс умирает...    -- Бедняжка, он едва плетется, папочка!..    -- А что мама?.. А?    -- Лежит...    Этот детский голосок придавал Куку новыя силы. Но каждая улыбка маленькой девочки давила его хуже четырехпудовой гири: о, она так хорошо улыбалась, эта красавица Сафо, и у Куку падало в его лошадиной груди сердце, точно Сафо наступала на него своими крошечными ножками.    Конечно, тележка не легка, и гиря мотается, и плечи одеревянели, но всего тяжелее был смех маленькой Сафо.    -- Мне кажется, что эта проклятая степь приведет нас прямо на дно пекла,-- говорил Альфонс, когда солнце стояло уже над головой.-- Куку, ты устал?    -- Мне все равно... А степь, действительно, проклятое место!.. Альфонс, посмотри, что там впереди?    Тележка остановилась на верху поднимавшейся ребром зеленой возвышенности. Кругом ни деревца ни кустика. Придорожная трава покрыта слоем пыли,-- дождя не было ровно две недели. С той точки, где стояли наши путешественники, можно было разсмотреть развертывавшуюся пестрым ковром настоящую киргизскую степь верст на пятнадцать. Издали вид был очень красивый, но вблизи все краски бледнели, точно оне расплывались, и глаз напрасно искал хоть одной точки, где можно было бы отдохнуть. Альфонс, прищурив свои темные глазки, зорко смотрел вперед по извилистой лилии пылившей дороги. Первый холм отделялся от следующаго широкой лощиной, дно которой было занято высыхающими болотами. По очерку всей местности можно было бы ожидать, что именно здесь и прокатится бойкая речонка, но ничего похожаго не было и в помине. Зато дальше, за второй возвышенностью, как остановившаяся в воздухе птица, мелькала какая-то белая точка. Куку и Альфонс всматривались именно в нее.    -- Это церковь...-- нерешительно заметил Альфонс, не доверявший самому себе.-- Ведь похоже на церковь, Куку?..    -- Конечно, церковь...-- подхватил весело Куку.-- Это и есть Чумбаши, село, где у них ярмарка. А тут и промысла и кочевники... Мы как раз поспели во-время: завтра суббота, торговый день. Будет работа...    Куку достал коротенькую трубочку в серебряной оправе, набил ее табаком и закурил с особенным удовольствием, как человек, который заработал свой отдых тяжелым трудом. Чумбаши близко, значит, проехали четыреста верст, а это что-нибудь значит... Отдохнув у канавки, Куку вытряс трубку, запрятал ее в жилетный карман и осторожно подошел к тележке. Раскрыв драпировку, он просунул голову внутрь и застыл: в тележке, свернувшись на походном ковре, как собачонка, спала Сафо, а рядом с ней Анджелика, похудевшая и утомленная. На Куку посмотрели два темных, больших глаза и указали на спавшаго ребенка.    -- Не хочешь ли пить?-- шопотом спрашивал Куку.    -- Нет, спасибо... Не разбуди ее...    -- Скоро конец, Анджелика...    Бледное, больное лицо улыбнулось печальной улыбкой. Бедняжка так мучилась и делала вид, что спит. Ей было так душно все время, а тут еще слышно каждый шаг выбивавшагося из сил Альфонса. Ах, скоро конец,-- как это хорошо! Можно будет спрятаться куда-нибудь в тень -- так, немножко в тени, чтобы не задыхаться от зноя и пыли. С другой стороны тележки, между красными занавесками, просунулась тяжело дышавшая морда Пикилло, весело замотавшаго хвостом, когда к нему на лоб легла ласковая тонкая рука. "Скоро конец, Пикилло!".