Я была из тех людей, для которых тенденции всегда были чем-то непостижимым. К тому времени, когда мне казалось, что я их уловила, они уже ускользали от меня. Меня привлекало в академической среде то, что она казалась мне местом, где я могу быть блаженно свободна от тенденций, где можно обосноваться в какой-то теме и никогда ее не покидать. Линграф издавал книги только о художниках Равенны; ему даже не приходилось забираться в Венецию.

– Сейчас эти вещи имеют значение, – говорил Мика. – Тем более что в пятнадцатом веке не так уж много нового, верно? На данный момент это довольно хорошо изученная территория. Никаких новых открытий. Если только кто-то не попытается переатрибутировать Мазаччо[5] или что-то в этом роде. – Он рассмеялся и воспользовался этим, чтобы перейти к другому, более полезному разговору. Его советы были даны, его обязательства выполнены. Вот, Энн, позволь мне рассказать тебе, почему пришли эти отказы. Как будто я и так не знала.

– Тебе нужна помощь? – Мама прислонилась к дверному косяку моей спальни, где я вытаскивала груды книг из книжного шкафа и складывала их на пол.

– Всё в порядке, – отозвалась я. Но мама все равно вошла в мою комнату, заглянула в коробки, которые я упаковывала, и открыла ящики моего старенького комода.

– Почти ничего не осталось, – произнесла она так тихо, что я ее едва услышала. – Ты уверена, что не хочешь оставить здесь некоторые вещи?

Если я когда-либо и ощущала себя виноватой в том, что оставляю ее одну в Уолла-Уолла, то чувство самосохранения отодвинуло эти ощущения на второй план. Даже когда отец был жив, я считала свое пребывание в этой комнате временным. Я хотела увидеть места, которые видела в книгах из библиотеки Пенроуза, приносимых им домой, – кампанильи[6] Италии, обдуваемое всеми ветрами побережье Марокко, сверкающие небоскребы Манхэттена. Места, в которые я могла позволить себе путешествовать только посредством чтения.

Ко дню своей смерти мой отец говорил на десяти языках и мог читать как минимум на пяти исчезнувших диалектах. Язык был его способом выйти за пределы четырех стен нашего дома, за пределы собственного детства. Я сожалела, что его не было сейчас рядом: чтобы он увидел, как я делаю то, чего он всегда хотел больше всего. Но моя мать боялась путешествий – самолетов, незнакомых мест, самой себя, – поэтому отец обычно предпочитал оставаться с ней, рядом с домом. Я не могла не задаться вопросом: если б он знал… если б он только знал, что умрет молодым, неужели изо всех сил не попытался бы увидеть еще что-нибудь?

– Я хочу быть уверена, что ты сможешь сдать комнату, если понадобится. – Я закончила наполнять коробку книгами, и звук скотча заставил нас обеих вздрогнуть.

– Я не хочу, чтобы здесь жил кто-то еще.

– Когда-нибудь, возможно, захочешь, – мягко возразила я.

– Нет. Почему ты такое говоришь? Где ты поселишься, если я сдам твою комнату? Как смогу с тобой видеться, если ты не будешь приезжать сюда, не будешь возвращаться?

– Ты всегда можешь приехать ко мне в гости, – рискнула предложить я.

– Я не могу. Ты знаешь, что не могу.

Я хотела поспорить с ней, посмотреть на нее и сказать, что она может. Она может сесть в самолет, и я буду ждать ее на другом конце рейса, но я знала, что это того не сто́ит. Она никогда не приехала бы ко мне в Нью-Йорк, а я не могла остаться. Если б я осталась… я знала, как легко увязнуть в здешней трясине, как увязла она.

– Я все еще не понимаю, почему ты вообще хочешь туда поехать. В такой большой город! Здесь тебе жилось бы гораздо лучше. Здесь люди знают тебя. Знают нас.

Это был хорошо знакомый мне разговор, но я не хотела проводить свой последний вечер в этом доме так, как мы провели много вечеров после смерти моего отца.

– Все будет хорошо, мама, – сказала я, не озвучивая вслух то, что говорила сама себе. Должно быть хорошо.

Мама взяла книгу, лежавшую на углу кровати, и пролистала ее страницы. В моей спальне хватало места только для одного книжного шкафа и комода, а кровать стояла у стены.

– Я и не думала, что у тебя их так много, – заметила она.

Книги занимали больше места, чем моя одежда. И так было всегда.

– Издержки профессии, – отозвалась я, чувствуя облегчение от того, что она сменила тему.

– Хорошо, – сказала мама, отложив книгу. – Думаю, тебе уже пора заканчивать сборы.

И я закончила их, втиснув книги в коробки для отправки по почте и застегнув молнию на дорожной сумке. Затем залезла под кровать и нащупала картонную коробку, в которой хранила свои чаевые. Положив ее на колени, ощутила вес денег.

Завтра я буду в Нью-Йорке.

– Боюсь, этим летом мы не сможем предоставить вам работу в музее Метрополитен, – сказала Мишель де Форте.

Мы сидели в ее кабинете, на моей блузке все еще висел бейджик с названием моего отдела и именем – Энн Стилуэлл.

– Как вы знаете, вас направили работать у Карла Гербера. – Она говорила ровно и четко – это не был акцент какого-либо конкретного штата, такую речь ставят только в лучших учебных заведениях. – Он готовил выставку работ Джотто, но его затребовали в Бергамо, и ему пришлось неожиданно уехать.

Я попыталась представить себе работу, с которой меня могли бы вызвать в Бергамо по первому требованию, а затем работодателя, который позволил бы мне уехать без дальнейших объяснений. И в том, и в другом случае у меня ничего не получилось.

– Ему может понадобиться несколько недель, чтобы закончить все необходимые дела. Все это означает, что, как ни жаль, но у нас нет для вас работы.

Мишель де Форте была начальницей отдела кадров музея Метрополитен. В то утро, как только я пришла на вводный инструктаж, она отозвала меня в сторону и увела из комнаты, где на столах были расставлены кофейники с горячим кофе и вазочки с сахарным печеньем, в свой кабинет и усадила в пластиковое кресло. Свой рюкзак мне пришлось положить на колени. Мишель де Форте смотрела на меня с другой стороны стола поверх синих люцитовых очков, сползших ей почти на самый кончик носа. Ее палец, тонкий и сухой, как птичий коготь, ритмично постукивал по краю стола.

Если она и ожидала от меня какого-то ответа, то я не знала, что сказать. Похоже, я оказалась досадной ошибкой в их летнем расписании. Административной накладкой.

– Вы сами понимаете, Энн, что положение неприятное.

Я попыталась сглотнуть, но в горле пересохло. Я только и могла, что моргать и стараться не думать о своей квартире, о нераспечатанных коробках с книгами, о других сотрудниках, которым разрешат остаться.

– На данный момент все остальные должности в нашем отделе заняты. У нас нет нужды дублировать существующий штат по эпохе Возрождения, а для работы в тех областях, где требуются сотрудники, вы, честно говоря, не квалифицированы.

Она была не грубой, просто прямолинейной. Всё по сути. Она сопоставляла потребности отдела с моим наличием – теперь, увы, совершенно излишним. Через стеклянные стены ее офиса было видно, как в двери вливается ручеек сотрудников: одни с закатанными штанинами, в велосипедных шлемах, другие с потрепанными кожаными сумками и ярко-красными губами – и почти у каждого в руках был стаканчик с кофе. Я все утро перебирала те немногие вещи, которые взяла с собой, прежде чем остановилась на чем-то разумном и профессиональном: хлопчатобумажная блузка на пуговицах и серая юбка с теннисными туфлями. На моем бейджике можно было бы написать «Эконом-класс».

Мысленно я соотнесла потерю стипендии от Метрополитен-музея и свои накопленные чаевые. По моим расчетам, у меня было достаточно денег, чтобы прожить в Нью-Йорке до середины июля, плюс всегда оставался шанс найти другую работу – любую. Не было необходимости сообщать маме новости. Теперь, когда я оказалась здесь, то для того, чтобы заставить меня уехать, потребуется нечто большее, нежели увольнение, о котором мне сообщила Мишель де Форте. Слова «я понимаю» уже были готовы сорваться у меня с языка, я уперлась ладонями в края кресла, намереваясь встать, – и тут раздался стук в стекло у меня за спиной.