Переходящие из рук в руки между несколькими соперничающими династиями, острова не имели коллективной идентичности, не могли наладить общую оборону или выбирать по своему усмотрению наиболее перспективных торговцев. Само название «Молукка» буквально означает «много царей», и политически оно являлось вполне оправданным[65]. Соперничество между Тернате и Тидоре носило практически уникальный характер, создавая своеобразное единство, которое парадоксальным образом было основано на разделенности[66]. Среди отличительных характеристик островитян Томе Пиреш называл темную кожу, гладкие блестящие волосы и постоянные междоусобные войны. Ему больше нравились жители Тернате, которых он называл «молуккскими рыцарями»: их почти не затронул ислам, так что они весьма любили вино, а их султан и князья носили золотые короны «скромной стоимости». Мусульман на Тернате было мало – всего две сотни из двухтысячного населения, да и определить их было не так легко: многие из них уклонились от обрезания. По стандартам Молуккских островов султан обладал исключительной местной властью, творя суд и требуя полного повиновения. По мнению Пиреша, он был готов уступить португальцам («Он и его земли подчинялись королю») и принять христианских священников, «чтобы, если наша вера ему понравится, отречься от своих заблуждений и стать христианином»: возможно, после падения Малакки ему просто отчаянно нужны были торговые партнеры. Другие острова управлялись плохо. На Банде Пиреш даже не мог обнаружить какого-либо государства: здесь не было короля, а высшая власть принадлежала деревенским старейшинам[67].
Молуккские острова – беззащитные и плохо управляемые – искушали любое торговое государство, которое задумывалось о контроле над производством дорогих товаров, а не просто о монополизации торговли ими. В результате они стали главным предметом соперничества между Испанией и Португалией, в ходе которого Магеллан перешел на испанскую службу и возглавил испанскую экспедицию за специями. Но собственные интересы, если отделить их от интересов нанимавших его королей и купцов, скорее касались островов к северу от Молуккских. Филиппины, как они впоследствии были названы, имели два серьезных преимущества: во-первых, они находились близко к Китаю и, соответственно, могли стать идеальной базой для контроля китайской торговли; во-вторых, там добывали золото, которое всегда можно было выгодно обменять почти на любой другой товар, особенно на японское серебро или индийский текстиль. Однако китайцы почему-то никогда не считали острова особенно важными и не пытались их завоевать, даже в тот краткий период, когда государство Мин в начале XV века вело политику заморского империализма. Хронисты династии Сун жаловались на набеги обнаженных, неотесанных, наглых дикарей с «Пи-сьяе», которые на бамбуковых плотах добирались до Фуцзяня на юго-востоке Китая и грабили местные деревни: в поисках железа они срывали дверные ручки и забирали доспехи всадников, которых убивали копьями с приделанными веревочными петлями. В географическом трактате о Юго-Восточной Азии, созданном Чжао Жугуа, есть страницы, написанные, возможно, очевидцем: «На каждом острове живет свое племя… примерно из сотен семей». Их хижины сделаны из камыша, они обильно питаются рисом, кореньями, свининой и домашней птицей. Обитатели горных внутренних районов посылали женщин-водоносок для обмена своего хлопка, кокосов, пчелиного воска и высококачественных циновок на китайские импортные товары – шелковые зонты, фарфор и ротанговые корзины. Жители низин в тексте называются хан-тай и описываются как невысокие, кареглазые и курчавые люди с блестящими зубами, способные ловко залезать на верхушки деревьев – вероятно, чтобы поджидать в засаде дичь и неосторожных торговцев, которые, впрочем, могут откупиться фарфоровыми чашками, – и тогда нападающие, «крича от радости», «удаляются со своей добычей»[68].
Перспективы для потенциальных захватчиков были весьма привлекательными. Прибрежные районы архипелага были в основном заселены родовыми общинами барангай из 30–100 семейств, хотя на Лусоне, Себу и Вигане такие общины могли насчитывать и 2000 семей, делившихся на семьи вождей – дату, знати (махарлика на основном языке жителей Лусона), свободных людей тимагуа и множества простых крестьян, занимавших подчиненное положение. Некоторые вожди к описываемому времени уже давно выказывали стремление к более широкой власти. С 1372 года в Китай с Филиппин периодически прибывали посольства, получавшие при дворе в подарок шелка, и в правление императора Юнлэ, которому идея построить империю с заморскими колониями казалась особенно интересной, на Филиппины был даже назначен постоянный представитель Китая[69]. Когда в 1521 году на острова добралась экспедиция Магеллана, самый могущественный местный вождь Хумабон явно имел уже собственные имперские амбиции, которыми Магеллан воспользовался, чтобы убедить вождей соседних общин создать единое государство[70].
Основными преимуществами Филиппин являлись экономические: в начале XV века посольства Пангасинана[71] в Китае всячески демонстрировали богатства Лусона, привозя дань – лошадей, серебро и золото[72]. Томе Пиреш, собиравший в 1511 году информацию в Малакке, подтвердил наличие золота, хотя и «очень низкого качества», а также большое количество сельскохозяйственных товаров, особенно продуктов пчеловодства. Он подчеркивал и политическую раздробленность островов. Его рассказ объясняет, как он, а за ним и Магеллан, который в то время тоже находился в Малакке, узнал об островах: в городе было растущее сообщество мигрантов с будущих Филиппин, «полезных и трудолюбивых»; они открывали лавки и строили дома. Наперекор португальским оккупантам 500 филиппинских купцов, по замечанию Пиреша, «склонялись в сторону бывшего короля Малакки, хотя и не очень открыто»[73].
За Филиппинами, насколько было известно Магеллану и другим европейцам, лежал уже только океан. Во время своего великого путешествия он наткнется на одинокие острова, а на Марианских из-за него даже случится резня. Но вопрос был в том, сколько там этого океана. Все, кто об этом задумывался, надеялись, что океан, который Магеллан впоследствии назовет Тихим, окажется узким и удобным для плавания из Атлантики или испанских форпостов в Новом Свете. Пока Магеллан не предпринял попытку, никто ничего об этом не знал. Даже после его смерти, как мы убедимся, европейцы не сразу осознали истинную ширину океана. В следующей главе мы рассмотрим самообман в вычислениях некоторых европейских географов и их тщетные надежды.
Из всего неевропейского мира, где бывал Магеллан, нам осталось поговорить только об Атлантическом океане. Во время великого путешествия он служил для Магеллана лишь препятствием, которое надо преодолеть. Берег, к которому он приставал в поисках прохода в Тихий океан, запомнился ему бунтами, кораблекрушением, сокращением рациона и чудовищным холодом. В то время на территории современной Бразилии или юга Южной Америки не было европейских поселений – лишь несколько хижин лесорубов в бразильских лесах, куда путешественники наведывались, чтобы быстро нарубить древесины. Коренные же жители, считавшиеся каннибалами и великанами, были, как мы увидим, своенравными и порой действительно опасными. Однако все предприятие Магеллана было бы немыслимым без долгой истории предшествующего изучения Атлантического океана и установления надежных трансокеанских маршрутов. Во времена Магеллана Атлантический океан был основным путем из Европы в остальной мир. Он способствовал соприкосновению прежде разделенных культур. Разрозненные, изолированные миры Античности и Средневековья начали контактировать, что в итоге произвело на свет тот полный взаимосвязей мир, что известен нам.
