Он знал, что родители оценили этот жест. Однако по-настоящему хотели другого: чтобы он поехал в Индию и поработал волонтером в кислородном лангаре хотя бы несколько недель. А если поездка растянется на несколько месяцев и Лакс вернется с длинными волосами, в тюрбане и, возможно, с невестой – тем лучше.

Что ж, он поехал в Индию и устроился в лангар. К этому времени новый штамм ковида полыхал в основном в Дели, так что в первые несколько недель Лакс не выезжал из столицы. Жил в отелях, устроенных на западный манер, передвигался на такси. День за днем монтировал кислородные баки, шланги, распределители в трех кислородных лангарах, открытых местными гурдварами – при финансовой поддержке со всего мира – на открытых площадках вблизи медицинских центров, изнемогающих под напором пандемии. С пациентами старался не контактировать. Отчасти для того, чтобы избежать заразы, – опасался, что канадские прививки от этого штамма не защитят. Отчасти потому, что не говорил на хинди – только немного на пенджаби, из той же языковой семьи, но все же другом языке. Но прежде всего потому, что ему не хватало важной черты характера, необходимой медикам: он не умел налаживать контакт с больными и их родственниками, легко вступать с ними в диалог – и потом не чувствовать такого изнеможения, словно целый день таскал кирпичи. Так что, когда не был занят в лангаре, он возвращался в отель, тренировался в фитнес-центре или играл в видеоигры у себя в номере. Однако новый ковид его не миновал: Лакс переболел в легкой форме, но потерял обоняние.

Он понимал, что папу с мамой это расстроит, поэтому не сообщал им о болезни, пока не прошли все симптомы. А когда все-таки сообщил, подсластил эту пилюлю известием, что едет в пенджабский город Амритсар: для его народа то же, что для чинукского лосося верховья реки Фрейзер. Мол, пожить на земле своих предков.

Только приехав на место, он выяснил буквальное значение слова «Пенджаб»: Пять Рек. Индия, со множеством языков и диалектов, научила его всматриваться и вслушиваться в слова так, как не натаскал бы никакой преподаватель. Можно сказать, Лакс окунулся в новый учебный проект. Только теперь проект состоял в том, чтобы научиться понимать чужую речь и говорить понятно для других в стране, где говорят на многих языках. Живя в Канаде, Лакс полагал, что неплохо говорит на пенджаби; Индия показала, что до «неплохо» ему еще расти и расти. Носители языка в Амритсаре имели дурную привычку посреди разговора переходить на английский, полагая, что этим оказывают ему любезность. Поэтому в первые несколько недель в Амритсаре Лакс потратил куда больше, чем планировал: жил в «Мариоттах», «Рэдиссонах» и «Уиндемах» и лечил острую тоску по дому просмотром американских телепрограмм и поеданием гамбургеров.

Однако пенджабские телеканалы находились всего в одном щелчке пульта от американских. И постепенно язык начал прокладывать путь к Лаксу в мозг. Некоторые слова оказались почти такими же. Sant – не совсем то же, но близко к saint[19], очень похоже. Naam – еще одно очень важное слово для сикхов – да это же попросту name[20]! Пятиречьем – Пентапотамией – назвал Пенджаб Александр Македонский, так и не сумевший его завоевать. Но и персидское «пендж», и греческое «пента» означают «пять»; и если пройти вверх по течению этих ручьев до самого истока, мы увидим, что оба слова происходят из утраченного языка древних ариев, где были одним.

По-настоящему вынесло Лаксу мозг открытие – весьма запоздалое, надо сказать, – что с его собственным прозвищем та же история. Laka на пенджаби, laks на хинди или урду, lox по-английски, lachs по-немецки и еще множество похожих слов во многих евразийских языках – в сущности одно и то же. Слово, отчеканенное людьми, которые до начала времен ловили лосося и коптили его на огне. Лосось был важен для выживания – поэтому так врезался им в память. И, разойдясь во всех направлениях с берегов своей изначальной родины (скорее всего, в Причерноморье), они взяли это слово с собой.

К сожалению, сходство между языками страшно запутывало; будь они совсем разными, Лаксу было бы проще. Первые несколько недель дались ему очень непросто. Не раз, выкладываясь на эллиптическом тренажере в спортзале какого-нибудь отеля западного типа, Лакс параллельно смотрел веб-сайты для путешественников, снова и снова проверяя стоимость билета через океан в один конец.

Труднее всего было бороться с робостью, охватывавшей Лакса всякий раз, как он выбирался из своего западного «пузыря». Дома, в Канаде, он выглядел высоким крепким парнем, возможно, игроком в футбол или в хоккей. Здесь казался великаном. Хуже того: было очевидно, что его волосы и борода хорошо знакомы с бритвой и ножницами. Он принялся растить волосы. Но в глазах случайного прохожего на какой-нибудь амритсарской улице по-прежнему оставался ни рыбой ни мясом: такой лохматый здоровяк мог родиться где угодно, от Персии до подножия Гималаев.

А самое неприятное, что, кроме этой «недоделанности», в нем не было ничего особенного. На пенджаби говорили здесь больше ста миллионов человек – втрое больше населения Канады, – и в большинстве своем говорили лучше, чем он. Он приехал в место, где абсолютно все – лавочники, копы, адвокаты, крестьяне, даже преступники – исповедовали одну религию. В Ванкувере он был то единственным сикхом на корабле, то единственным в округе сикхом-сварщиком: это его выделяло, к добру или к худу. Здесь – нет. Чтобы быть непохожим на других, требовалось что-то еще.

Однажды утром он заспался допоздна и, долго и мучительно просыпаясь, отдернул штору, чтобы яркое солнце не дало ему снова уснуть. Солнечные лучи упали на браслет, и полированная сталь засверкала – вся, кроме одного участка, на котором Лакс заметил пятнышко ржавчины. Крохотное, совсем на поверхности – он без труда стер его салфеткой. Но это показалось ему дурным предзнаменованием. Он сам изготовил кара и стал носить – отчасти потому, что этот браслет воплощал в себе связь с традиционным боевым искусством его народа. А теперь кара ржавеет! Что это говорит ему – и о нем?

Пора что-то с этим делать, сказал он себе. Прямо с сегодняшнего дня.

Виллем приехал на арендованном пикапе и присоединился к каравану на стоянке в излучине реки близ Колледж-Стейшен. Сейчас он сидел рядом с Саскией под полупрозрачным тентом, который Боски установили на песчаном берегу. Королева и ее личный помощник обсуждали большие и малые дела Оранского Дома[21].

Начали с забот ближайших и неотложных – прежде всего, с двоих раненых, оставшихся в больнице в Уэйко. Леннерт, сообщил Виллем, оклемается, хоть его и ждет несколько месяцев физиотерапии. Некоторое время он пробудет здесь и вернется в Нидерланды, как только врачи разрешат ему перелет.

Высылать кого-то Леннерту на замену хлопотно и долго, так что Амелии пока придется взять на себя его обязанности. Руководителей службы безопасности в Нидерландах новости не обрадовали, и Виллем потратил немало времени, чтобы их успокоить. Итак, теперь на плечи Амелии ложилась проработка запасных планов на любой возможный случай – и очень серьезная ответственность.

Йохан чувствует себя (для жертвы сотрясения) очень неплохо; однако самолет, на котором он прилетел вторым пилотом, разбился, так что нет смысла дальше держать его в Техасе. Он приобрел билет на рейс KLM и завтра вылетает в Амстердам.

Городские власти Уэйко только начали расследовать крушение. Рано или поздно захотят допросить «пилота»; однако реальных полномочий в этом случае у них на удивление мало. Никто не погиб, не было совершено никакого преступления – так что невозможно ни арестовать кого-то, ни заставить Саскию давать показания, даже если ее найдут.

Дальше перешли к повседневным королевским задачам, из тех, что могли бы обсуждать и дома: к подготовке речи в Бюджетный День, до которого осталась пара недель, разным текущим мероприятиям и нескончаемому потоку корреспонденции. Все так привычно: легко забыть, что они не в рабочем кабинете королевы в Гааге, во дворце Ноордейнде. Когда же в разговоре возникла пауза – оба, вспомнив, где они и зачем, несколько мгновений сидели молча, прислушиваясь к какофонии мошкары и лягушек и к мягкому журчанию реки за мягкой полупрозрачной стеной.