В этой сцене мой отец выглядит лет на пятьдесят, хотя, когда он умер, ему было около семидесяти. Небольшого роста, худощавый, если не сказать тощий, поседевшие волосы. В последние годы жизни его глаза запали, под ними появились синие круги, что еще больше его старило. К счастью, я не унаследовал ни его глаз, ни его взгляда. Его лицо теперь не выглядит таким изможденным, как при жизни, но от него веет чем-то таким, чего при жизни я в нем не замечал. Он пристально смотрит мне в глаза, чего не было, когда я был подростком. Видимо, он просто не осмеливался; иногда мне даже казалось, что он побаивается меня. Честно говоря, когда мне было четырнадцать, я был куда крупнее его и без труда противостоял ему.

Мама, которую я вижу теперь, куда моложе той, что осталась в моей памяти. Хотя все так же старомодна, в своем любимом полосатом платьице и туфельках на шнуровке. Одевайся она более современно – была бы очень привлекательной. Я даже не сомневаюсь: во всем виноваты ее родители. Слепо веря в постулаты своей религии, они слишком строго обращались с ней. Неудивительно, что она не позволяла себе быть женственной, соблазнительной. Например, у нее никогда не было одежды, которая могла бы подчеркнуть ее достоинства, она никогда не пользовалась косметикой. А прическа… Я не помню, чтобы она хоть раз выглядела иначе: всегда тот же туго затянутый пучок на затылке. А ведь у нее были роскошные длинные волосы! Я видел их всего пару раз, когда из-за спешки она не успевала их спрятать в узел.

С момента нашей последней встречи она заметно похудела. В моем детстве она всегда была пухленькой, но когда ей было около пятидесяти, у нее начался климакс и тогда она стала полнеть по-настоящему. Еще одно везение: я не унаследовал ее склонность к полноте. Слава богу, я не смог бы жить с этим! Зато я горжусь тем, что у меня такие же глаза и каштановые волосы, как и у нее. Да и ростом я скорее в мужчин из ее рода.

Они направляются ко мне. Что же делать? Они замечают, что мне неловко. Они просто поедают меня глазами. Вот уж правда, здесь все иначе. Странно, но они обнимают меня взглядом!

Первой говорит мама:

– Ты удивлен, встретив нас здесь, Ариссьель? Мы с папой наблюдали за тобой с того самого дня, как умерли.

– Это для меня не новость. Вы контролировали меня с момента моего рождения. Но тогда я был ребенком. А теперь это просто бестактно!

Мама улыбается:

– Разве ты чувствуешь за собой какую-то вину? Не переживай, мы не осудим. Родители наблюдают за своими детьми лишь потому, что беспокоятся о них. Мы с отцом жалеем лишь об одном: мы так и не научились понимать тебя так, как тебе хотелось. Мы бы и хотели вести себя иначе, но часто были бессильны и не знали, что значит «иначе».

– Вашей главной ошибкой было завести ребенка слишком поздно. Вам нужно было подумать об этом раньше!

Я не в силах сказать отцу, что злился на него за то, что он был слишком старым, слабым, настоящим мямлей, а маме – что она выглядела ужасно старомодной по сравнению с мамами моих друзей.

Не дожидаясь ответа, я снова погружаюсь в свои воспоминания. Когда я родился, маме было тридцать пять, а отцу – сорок один год. Согласитесь, быть единственным ребенком таких старых и старомодных родителей – то еще испытание! Когда мне было около десяти лет, у меня появился друг, который был младшим ребенком в многодетной семье. Всего у них было шестеро детей, а его родители были примерно того же возраста, что и мои, только выглядели гораздо моложе. У них всегда было шумно и весело, и мне так нравилось у них, что я ненавидел возвращаться к себе домой, где всегда царили грусть, мрак и тишина.

Кроме того, мои родители запрещали мне слушать музыку, которую я любил. Мама боялась нарушить покой соседей, а отец утверждал, что от такой музыки можно сойти с ума и оглохнуть. Надо же было такое придумать! Они дошли до того, что сказали, что этот запрет был для моего же блага: я, оказывается, был недостаточно умен, чтобы предвидеть все последствия своих действий, и мне чрезвычайно повезло, что они были моими родителями. Но я же понимаю, что думали они только о себе, иначе бы разрешили делать, что я хочу. Это моя жизнь, и мне до чертиков надоели их нравоучения и выговоры.

Например, они требовали, чтобы я рассказывал им о своих похождениях с друзьями. Но в те редкие моменты, когда я решался чем-то с ними поделиться, они начинали отчитывать меня. Они отказывались понимать, что для молодых людей моего возраста было нормой иногда заниматься, как они это называли, «дурными делами». Для них «дурными делами» были даже просто смешные розыгрыши, которые мы с друзьями устраивали. Хорошо еще, что у меня в школе всегда было много товарищей, иначе бы я наверняка превратился в такого же брюзгу, как и они.

Ну а мое имя?! АРИССЬЕЛЬ! Его подарила мне мама. Она была так сильно тронута героем одного фильма, что решила назвать в его честь своего первенца. Ей нужно было хорошенько подумать! Зачем давать собственному ребенку такое странное имя? Но она так радовалась, что наконец стала матерью, а отец не решился ей противоречить. Он первым и начал называть меня просто Ари. Затем, по его примеру, так стали называть меня все, кроме матери. Она всегда торжественно и упрямо звала меня Ариссьель. Уверен, что она делала это специально, чтобы позлить меня.

Как смешно они выглядят! Кажется, они действительно рады меня видеть, чего не могу сказать о себе. Они умерли лет двадцать назад, и с тех пор я почти никогда о них не вспоминал.

Они ушли друг за другом, с интервалом в три месяца. Первой от сердечного приступа умерла мать. Она не смогла придерживаться рекомендаций своего доктора, который рекомендовал ей сбросить вес; это ее и убило. Я как раз был в командировке на другом конце света и не смог вовремя приехать. Мона присутствовала на похоронах от моего имени, чем очень меня порадовала. Терпеть не могу, когда кто-то плачет; чужие слезы меня просто изматывают.

Вернувшись домой, я позвонил отцу, пообещал скоро приехать, как только найду для этого время, но… Но времени все не находилось, а затем, три месяца спустя, умер и он. Мы так и не смогли с ним повидаться. Бедняга, он долго оставался наедине со своим горем. Один сосед, встревоженный длительным отсутствием отца, обнаружил старика лежащим в постели через несколько дней после смерти. На этот раз я был неподалеку, в Квебеке, и Мона позвонила мне с требованием немедленно возвращаться домой. Она раздраженно заявила: «Твой отец был в ужасном состоянии, когда нужно было организовывать панихиду по твоей матери. Тогда мне пришлось все взять на себя. Но с меня довольно! Теперь твоя очередь, Ариссьель Лабонте. Тело твоего отца увезли в морг больницы Мон-Лорье, и тамошнее начальство желает знать, когда ты заберешь его».

Когда я позвонил в больницу, чтобы предупредить о своем приезде и попросить подготовить документы для подписи, мне посоветовали не смотреть на труп: он уже начал разлагаться. Как же я обрадовался: это было настоящим облегчением! Не переношу больницы, больных людей, а тем более мертвецов. В похоронном бюро мне порекомендовали хоронить тело в закрытом гробу, и меня это вполне устраивало. Все прошло отлично. На следующий день, по настоянию Моны, священник провел панихиду, после чего мы похоронили отца рядом с могилой матери.

И вот я смотрю на них обоих. Что происходило с тех пор, как они умерли? Не успел я это подумать, как они наперебой стали рассказывать мне, как многому научились благодаря своему проводнику и как они рады снова обрести семью. Оказалось, самое большое их разочарование связано со мной: они испытывают чувство вины за то, что не умели любить меня так, как мне хотелось, и им стыдно, что я разочарован в них.

Первой об этом говорит мама:

– Я знала, что ты стыдишься нас, хотя ты никогда об этом не говорил. Для тебя мы были старыми и не такими современными и модными, как ты бы хотел. Меня ты считал еще и слишком толстой, я понимала это по твоему взгляду. Я чувствовала себя униженной. Я пыталась уговорить себя, что ты еще слишком молод и время расставит все на свои места. Но время ничего не меняло: чем старше ты становился, тем сильнее отдалялся от нас.