Хотя тот же Цицерон честно признавал его великим оратором. «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» – писал он о Цезаре. Боги и высшие силы ничем Цезаря не обошли: все возможные таланты и способности были даны. Про его «Записки» в галльскую войну Гирций заявил, что они встретили такое единодушное одобрение, что, кажется, не столько дают, сколько отнимают материал у историков… Оружием и конем он владел замечательно. Знал математику и астрономию настолько, что сумел произвесть сложные расчеты, ввел новый календарь, исправленный от ошибок. И даже это вызвало злобу и раздражение: когда кто-то сослался в сенате на восход завтрашнего солнца, один из врагов Цезаря злобно крикнул: «Да! по указу!», – намекая на введенный Цезарем календарь.

И такая злоба, такое противление ему было во всем. Когда он стал консулом вместе с Бибулом, и тогда его обошли сторонники Суллы, вражески к нему настроенные. Тут же провели постановление, позволявшее новым консулам брать в управление лишь самые ничтожные провинции. Злой дурак Бибул вставлял палки в колеса по любому поводу и без повода, пока однажды совсем вывел из себя Цезаря и тот силой прогнал его с Форума. Дело было совсем ничтожное. Цезарь внес законопроект, а Бибул стал останавливать его, ссылаясь на дурные знамения. Цезарь вначале отшучивался, а после так разъярился, что схватился за меч и прогнал Бибула. На следующий день Бибул подал жалобу о насилии, но не нашлось никого, кто бы выступил с зачтением этой жалобы. Бибул в такое пришел отчаяние и так напугался, что до конца консульства не выходил из дому, и лишь в злобных эдиктах выражал свой протест. После того и распространился такой стишок:

В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:

В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.

Цезарь ни в какие дурные предзнаменования и приметы не верил.

Вот когда Цезарь помирил Помпея и Красса, и втроем они договорились не допускать несправедливости к себе.

Пусть Галлию он получил в управление благодаря помощи тестя, Луция Пизона, своего преемника по консульству, на дочери которого, Кальпурнии, Цезарь женился. Свою дочь Юлию выдал за Помпея, товарища по триумвирату. Они и помогли вдвоем. Только какой была Галлия, когда он ее получил, и какой стала после, когда за девять лет он завоевал больше пяти тысяч километров в охвате, всю землю от Пиреней и Альп до Рейна. Первым из римлян напал он на зарейнских германцев и разгромил их. Он покорил Британию…

И вновь настиг безжалостный Рок Цезаря. Он потерял вначале мать, потом дочь и чуть погодя, внука. Помпей перестал быть родственником. Срок Цезарева Консульства истек, и Помпей провел новый закон, по которому те, кто отсутствовал в Риме, не могли домогаться должностей. А в Рим приехать можно было лишь частным лицом, распустив легионы. Провел такой закон Помпей и, якобы по забывчивости, не сделал для Цезаря обещанного исключения. Когда спохватился, было поздно: закон, вырезанный на бронзовых досках, уже отнесен был в хранилище. Приехать в Рим частным лицом Цезарь не мог. Он остался в Галлии. Помпей был назначен единым правителем. Помпей правильно все рассчитал. Единственно чего не учел он – страшной колесницы цезаревой судьбы, под колеса которой он теперь сам себя увлекал.

Такова была Легенда. Теперь в ней оставался последний шаг, последняя часть для завершения.

– А где настоящая жизнь? – возопил мысленно Цезарь, полностью придя в Себя. – Где Жизнь?

– Как это ужасно! – воскликнул Цезарь вслух. – Став живой сказкой, лишиться над вымыслом власти! Жестокая Судьба, как скверно ты меня изобразила! Кто сочинил эту роковую пьесу? Неужто я сам себя такого выдумал? Так это выдумка! Зачем за правду принимать, дурацкий вымысел? Ведь настоящего, Меня, во всем этом нет! Чужого много больше! Только в начале я руку приложил, чтобы увековечить Себя… и вмиг Меня не стало. Где же тут Я? Ко мне относится как-то, того не отрицаю, со мною связано; частично правда… да только Самого Меня во всей этой Легенде – нет! Разве я так хотел бы жизнь прожить?! Разве о том мечтал, что всучивает мне Легендарный мой Образ?

Как подло вершится Рок, – ведь став Живой Легендой, уже ничего нельзя, не можешь ничего поделать: из песни слова не выкинешь, Ивану-Царевичу не выпрыгнуть из сказки!

Вот отчего такая пустынь в моей душе. Я – Цезарь легенды. Все остальное – мертво. Откуда взяться живительным росточкам чувств, когда обкатано колесо судьбинской пьесы и роль вершится, минуя страсти.

Быть может, исполнив, я вновь стану самим собой? – мелькнула надежда и пропала. Не в этой жизни… – горько подумал Цезарь. – Не в этой жизни… Исполнение судьбы дает силу – не счастье! И самая великая легенда всегда завершается вместе с жизнью, исчерпываясь последней победой. Достигший вершины от Земного обязан уйти. О Боги! Как избежать мне этой драмы бессилия жизни перед небом?! Этой ненужной трагедии конца?! Жестокие Боги, неужто мне не удастся, хоть напоследок, пожить По-Настоящему?!

Так громко выкрикнул Цезарь последние слова, что раб, возникший с тазиком для умывания и кувшином, испугался и попятился, едва осмелился заглянуть в незрячие, повернутые внутрь себя глаза Цезаря.

– Боги используют нас, а после смеются над нами, не так ли? – обратил он страшный свой взор, все еще повернутый внутрь, к рабу? Тот почтительно испуганно промолчал.

– Чего молчишь? Говори!

– Так и люди поступают, во всем подражают богам, – пробормотал раб.

– Ты – философ, – сказал Цезарь, спустил ноги на пол и сунул их в сандалии.

Умылся, сполоснул рот и вытерся льняной чистой салфеткой. Раб вышел и вошел второй раб – брадобрей. Начался день римского декорума. Раб массировал ему щеку, потом делал горячий компресс и, направив бритву, начинал скрести отросшую за ночь щетину. Брил ловко так, что почти не оставалось следов раздражения. Этот цирюльник был удачей. «Обязательно отпущу его на свободу, – думал Цезарь, пока цирюльник массировал ему лицо. – Такой мастер не должен быть рабом. И ведь недорого купил», – вспоминал он, как лично приобрел этого раба буквально за гроши, потому что наружность раб имел тщедушную и болезненную, и возраст юности миновал давно. Землевладельцы таких не покупали, матроны и щеголи городские не соблазнялись.

Невольничьи рынки были слабостью Цезаря. Однажды он купил молоденького раба за такие деньги, что постеснялся вписать сумму в расходы, чтоб не подсмотрел кто. «А этого обязательно отпущу». И раб, будто чувствуя его мысли, особенно нежно порхал пальцами возле лица Цезаря, едва касаясь, скреб щетинку, начавшую седеть.

После началось утреннее облачение в тогу. Третий раб, еще накануне сложивший белоснежную ткань, проложил все складки дощечками, и теперь вынимал их одну за другой по мере обматывания и приспускания сложной материи вокруг фигуры повелителя. Цезарь обыкновенно не завтракал.

* * *

В белоснежной тоге с небрежно волочившейся по земле задней полой Цезарь вышел на утреннем приеме. Клиенты почтительно толпились поодаль. Магистрат стоял впереди всех и любезно улыбался, все время поправляя складки непривычной для него римской одежды, в которую он вырядился по случаю приезда высокого гостя. Сам магистрат был галлом.

Дружно грянуло приветственное «Аве». Цезарь взглянул на небо, прищурился, встретившись взором с ослепительным утренним солнцем: «Так все похоже на Настоящее! – подумал он. – Хотя и во сне солнце сверкает ничуть не слабее…» Следуя старинному декоруму, Цезарь стал обходить всех, по очереди здороваясь с каждым. Магистрата он поцеловал. Задержался возле двух жрецов-друидов…

– Скажи, жрец, – обратился он к одному из них, – как отличить сон от яви?

– Во сне свидетельство затруднено, – ответил жрец. – Одно и то же всякий смотрит по-своему, и Настоящие Люди встречаются редко.