VII

     Это было довольно курьезное путешествие. Катя страшно торопилась и попеременно называла Брусницына то Сергеем Петровичем, то Петром Сергеичем. Она раза два успела рассказать о неблагородном поступке Честюниной, обругала того же неизвестного антрепренера и кончила тем, что, когда они подъезжали к редакции, изъявила скромное желание съесть порцию мороженого.   -- Нет, мы сначала кончим дело,-- протестовал Брусницын.   Редакция газеты "Уголек" помещалась недалеко от Невского, и Катя осталась дожидаться на извозчике. Ей показалось, что прошла целая вечность, пока чучело вел переговоры. Когда он вышел на подъезд, она заявила:   -- Едемте к Филиппову пить кофе... У меня вся душа замерзла. Вы всё устроили?   -- Да... то-есть переговорил. Редактор был очень любезен и дал объяснение по существу. Представьте себе, он прежде всего спросил меня, видел ли я вашего мужа на сцене, и я очутился в самом неловком положении...   -- И вы не нашлись что-нибудь солгать? Ах, боже мой...   -- Но ведь я не знаю даже его амплуа?   -- Гамлет, Карл Моор, "Бедность не порок", "Две сиротки"...   -- А потом редактор объяснил мне, что... извините... что у вашего мужа никакого таланта нет, а только одни претензии.   -- Это он из зависти... Против мужа ведут интригу, и все газеты подкуплены. Я так и знала... да. Но это всё равно, Петр Сергеич... Вы ведь тоже хотите кофе?..   Мысль о кофе теперь заслоняла решительно все остальные благородные побуждения, и Катя даже не могла рассердиться по-настоящему на жестокого редактора. Выпив кофе, она пришла в свое обычное благодушное настроение и весело проговорила:   -- Сергей Петрович, вы, вероятно, считаете меня сумасшедшей...   Он добродушно улыбнулся, и Кате сделалось совсем весело. А ведь он славный, чучело... Брусницын приходил к тому же заключению, любуясь своей красивой дамой. Как она была хороша сейчас, эта милая взбалмошная Катя. Сколько подзадоривающей наивности, веселья, непосредственности -- она не жила, а горела. Брусницыну хотелось, ей еще помочь в чем-нибудь, утешить, защитить и опять любоваться этим чудным женским лицом с детскими глазами. Ему доставляло наслаждение смотреть, как она ела пирожное, как брала свою чашку кофе, как поправляла выбивавшиеся из-под шапочки волосы и смеялась от каждого движения, точно вся состояла из одного веселья.   -- Я была так голодна, что готова была съесть Исаакиевский собор,-- смеялась Катя, кончая кофе.-- А вот съела три пирожка и больше не могу... Не правда ли, как странно устроен человек?   -- О, да... очень странно.   -- Вы меня проводите немного, Петр Сергеич?   -- С величайшим удовольствием.   Катя смотрела на него улыбавшимися глазами и наслаждалась своей силой. Да, она уже чувствовала его в своей власти, и ей еще хотелось заставить его что-нибудь сделать такое, чего он никогда не делал. Они вышли из булочной под руку, как хорошие старые знакомые, и чучело был счастлив, чувствуя, как она крепко опирается на его руку.   Они шли по Невскому, и Катя останавливалась перед каждым магазином. По пути она успела рассказать, как случайно познакомилась со своим мужем, чего ей стоило уйти из отцовского дома, как её любит муж, как он будет любить её еще больше, когда она сделается знаменитой артисткой, и т. д. и т. д.   -- Ах, цветы!.. Боже мой, сколько цветов, Сергей Петрович... Если бы вы знали, как я люблю цветы. Они ведь походят на женщин и так же скоро вянут. Если бы они могли говорить... Мне кажется, что в каждом цветочке скрыто что-то таинственное, какая-то быстро проходящая тайна, и мне хочется сказать за него: "любуйтесь мной -- я скоро умру"... Потом мне хочется иногда плакать, когда я держу цветы в руках. Вы не знаете, почему?   Он не знал, и её рука сделала нетерпеливое движение.   -- Как же вы не знаете, когда это уже ваша область, то-есть ботаника? Чему же вы учитесь?   Он повел её в магазин, выбрал букет белых цветов и молча поднес ей. Катя покраснела от восторга и спрятала свое счастливое лицо в цветах. Когда они выходили из магазина, она проговорила с грустью:   -- Почему вы выбрали белые цветы? Они напоминают о смерти...   -- Можно переменить... Вернемтесь.   -- О, нет... Это судьба, а против судьбы нельзя итти.   Усаживая Катю на извозчика, Бруспицын сказал каким-то виноватым голосом:   -- Если вам, Екатерина Васильевна, что-нибудь будет нужно,-- я всегда к вашим услугам...   -- Вы это серьезно? да?-- печально ответила она.-- Вероятно, у меня такой вид, как у человека, который будет нуждаться в чужой помощи?..   Когда Катя скрылась в живом потоке двигающихся по Невскому экипажей, Брусницын не знал, что ему делать. Он стоял и улыбался, еще полный полученными впечатлениями. Странно, что он старался представить её лицо и не мог -- оно точно испарилось. Но её голос и смех еще стояли в его ушах, точно далекое эхо, и он даже прислушивался к нему. Куда мчатся эти экипажи? Куда бежит по панели публика? Почему начал падать легкий снежок? Он стоял и боялся шевельнуться, чтобы не потерять что-то такое хорошее и молодое, что его наполняло сейчас. А тут еще мысль о Васильевском острове, где сестра ждет его обедать. Это уже была проза.   -- Извозчик...   -- Куда прикажете, господин?   -- На Выборгскую...   Брусницын опомнился, только когда они выехали на Неву. Извозчик, кажется, сошел с ума...   -- Ведь я тебя на Васильевский рядил?   -- Никак нет... На Выборгскую, господин.   -- Ты ошибаешься... Поворачивай на Васильевский.   Всю дорогу Брусницын думал о Кате и улыбался. Какая милая непоследовательность: мороженое, кофе, пирожки, цветы... А как она хорошо говорила о цветах! Не правда ли? И потом эта мысль о смерти... Ему вдруг сделалось её жаль, жаль именно такой, какой она сегодня была -- ведь она тоже цветок. "Любуйтесь мной -- я скоро умру"... А всего удивительнее то, что, скажи то же самое, что говорила она -- скажи другой, вышло бы и нелепо, и глупо, и смешно.   "Не правда ли, как странно устроен человек?" -- подумал он её фразой.   Через три дня Брусницын получил удивительнейшее письмо, какое только доставлял когда-нибудь петербургский почтамт:   "Возлюбленный (так называли друг друга первые христиане, и если вам будет угодно когда-нибудь писать мне, то пишите: "возлюбленная", но только не сестра -- у вас есть сестра, и я не желаю повторяться), белые цветы завяли... Я сегодня плакала над ними (причины неизвестны). Потом мне захотелось написать вам, но я решительно не знаю, о чем писать. Еще потом: я эти дни много думала о вас. Ах, как хорошо думала... Есть такие хорошие-хорошие мысли, которые трудно назвать словами. Как вы опишете розовый или синий цвет слепому? Собственно, это были не мысли, а настроение... я чувствую себя добрее, лучше и чище, когда такое настроение овладевает мной. Есть высший обиход мыслей и чувств, доступный только избранникам, есть высшие отношения, пред которыми всё остальное блекнет, как ваши белые цветы. А я так ими любовалась и думала о том, как хорошо вы тогда меня жалели, то-есть когда я уехала. Отчего я знаю последнее? Я в высшей степени суеверна, и у меня есть постоянно какое-нибудь роковое предчувствие -- это уже область мистической мнительности. Жму вашу руку, возлюбленный. Ядовитый болотный цветочек Катя".   В приписке стояло: "Знаете, цветы счастливее нас, потому что не знают самого ужасного чувства -- скуки... Конечно, это кто-то сказал до меня, но, право, я сама это придумала".   Брусницын перечитывал это сумасшедшее письмо десятки раз и находил в нем всё новый смысл. Потом, он ни слова не сказал о нем сестре -- это, кажется, был еще первый пример его братской неискренности. Что-то мешало быть ему откровенным даже с ней, с этим добрым гением, а затем у него явилось желание остаться одному, с глазу на глаз только с самим собою. Брусницын носил письмо постоянно с собою, как талисман, и потихоньку перечитывал его среди своих занятий. Ему тоже хотелось написать Кате, и он тоже не знал, что ей писать. Немалым препятствием для осуществления этого намерения служило и то, что письмо могло попасть в руки погибавшего великого артиста. Оставалось думать о Кате и смутно чего-то ожидать. Последнее было безумием, и Брусницын начинал проверять состояние своих умственных способностей.   Настроение получалось, во всяком случае, мучительное по своей полной безвыходности. Но из него вывело неожиданно новое письмо Кати, полученное ровно через неделю.   "Пользуюсь правом, которое вы мне дали,-- писала она, -- и обращаюсь к вам, возлюбленный, с требованием, чтобы вы были сегодня вечером в той самой булочной Филиппова, где мы пили тогда кофе. Я приеду ровно в восемь часов вечера".   Брусницын, конечно, был там, и, конечно, Елена Петровна ничего не знала об этом нарушении добрых нравов -- больше, он почему-то счел нужным прямо обмануть её, сказав, что отправляется в какое-то ученое заседание. Для чего он сделал последнее -- меньше всего мог объяснить он сам. Катя заставила подождать себя целых полчаса.   -- Как вы добры, Сергей Петрович,-- говорила она, крепко пожимая его руку.   Она была бледна и чем-то встревожена. Присев к столику и не снимая перчаток, она проговорила без всяких предисловий:   -- Что бы вы сказали, если бы вместо сегодняшнего письма к вам явилась я сама... и со всем багажом?   -- Что такое случилось?   -- Меня удержал только страх пред вашей милой чучелкой, которая выгнала бы меня в шею... Я ушла от мужа, и мне некуда деваться. Решительно некуда... К отцу я не могу вернуться, Манюрку ненавижу, близких знакомых нет...   -- Я позволю нескромный вопрос...   -- Почему я ушла от мужа? Ответ не нов и краток: негодяй... Чтобы убедиться в этом маленьком слове, мне нужно было полгода.   -- Послушайте, Екатерина Васильевна, вы человек увлекающийся и, вероятно, преувеличиваете... Да, это бывает.   -- Нет, всё кончено!..   -- Выслушайте меня... Вы раздражены, волнуетесь, преувеличиваете и делаетесь несправедливыми...   -- Очень благодарна...   -- Вот видите: вы даже на меня сердитесь, хотя я желаю вам только добра. Хотите, я сам съезжу к вашему мужу и переговорю с ним?..   -- Он вас убьет... Вы его не знаете: он всех убьет.   После некоторых переговоров Катя согласилась, чтобы Брусницын съездил к мужу. Как оказалось, всё дело вышло из-за ревности. Великий артист поцеловал за кулисами какую-то хористку, и Катя это видела собственными глазами. Положим, что за кулисами многое позволяется, и муж объяснял, что это простой братский поцелуй, но Катя предвидела в будущем повторение таких братских чувств.   Они сговорились встретиться через полтора часа здесь же, и Брусницын поехал на Выборгскую сторону. Его встретила Парасковея Пятница.   -- Мне бы нужно видеть господина Зазер-Романова,-- заявил Брусницын.   -- А для чего его вам нужно?   -- Позвольте мне не отвечать на такой вопрос...   Парасковея Пятница обиделась и молча указала на дверь.   Любопытство было одним из недостатков Парасковеи Пятницы, и поэтому она осталась в коридоре. Она, как охотничья собака, чутьем слышала, что гость явился неспроста, и почему-то его появление связала сейчас же с исчезновением Кати. У женщин своя логика. И, действительно, скоро послышался крупный разговор, причем упоминалось имя Кати.   -- Я удивляюсь одному, почему именно вы явились посредником?-- с гордостью спрашивал артист.-- Кто дал вам такое право?   -- Я сам предложил Екатерине Васильевне... Но я тут ни при чем, и дело совсем не во мне.   -- Позвольте, я могу только удивляться вашей смелости... Вы, кажется, считаете меня за дурака, милостивый государь? Какое вам дело до того, целовал я или не целовал кого-нибудь за кулисами, и почему именно я должен давать объяснения именно вам?   Объяснение было бурное, то-есть горячился артист, а гость оставался спокойным, как рыба. Потом последовало какое-то соглашение, и они вышли вместе, так что Парасковея Пятница имела полное основание удивляться и приняла гостя за режиссера.   -- В сущности, конечно, всегда нужно уступать женщине...-- говорил артист, когда они садились на извозчика.   -- Непременно...-- подтвердил Брусницын. -- Она ждет вас в булочной, и вы извинитесь. Разве это трудно сделать?   -- Гм... Что же, я, собственно говоря, всегда готов... да...