IV.

   Хлопов был типичным представителем безпокойнаго человека шестидесятых годов, и вместе с тем он являлся живой летописью всего, что случилось в Пропадинске за последние тридцать лет. По происхождению он был настоящий "кухаркин сын", получивший первыя впечатления бытия в кухне богатаго помещичьяго дома барона Мандельштерна. Это был настоящий помещичий дом, и барон считал себя коренным русским человеком. Как он попал в глубины пропадинскаго уезда -- покрыто было мраком неизвестности добраго стараго крепостного времени. В помещичьей среде он был своим человеком, отличался широким русским хлебосольством и служил несколько трехлетий предводителем дворянства. Когда маленький кухаркин сын из кухни перешел в качестве казачка в переднюю, барон первый открыл в нем признаки чего-то необыкновеннаго, начиная с того, что смышленный кухаркин сын сам выучился грамоте. Время было особенное, нашлись добрые люди, которые тоже обратили внимание на мальчика, и он очутился в гимназии, где блестяще кончил курс, а потом поступил в университет. Кончив университет, Хлопов вернулся на родное пепелище с твердым намерением никогда здесь не оставаться.   Пропадинский уезд еще утопал в кромешной тьме невежества, а Хлопов мечтал о широкой деятельности и новых формах жизни. Его тянуло в столицу. Но тут случилось обстоятельство, которое имело в его жизни роковое значение. Конечно, он часто бывал в доме своего патрона барона Мандельштерна, где к этому времени подрос целый выводок молоденьких баронесс, а в их числе Нина Карловна, которую Хлопов знал еще маленькой девочкой, когда гимназистом репетировал с ней "по предметам". Баронессы с немецкой фамилией меньше всего походили на баронесс, особенно Нина Карловна, серьезная и настойчивая девушка, унаследовавшая от русской матери какой-то особенно добродушный склад. Веяния того горячаго времени попали и в баронский дом, и Хлопов являлся для Нины Карловны типичным новым человеком. Молодые люди сошлись, полюбили друг друга "идейно", а потом решили соединиться на всю жизнь для общаго блага. Когда барон Карл Мандельштерн узнал об этом, то поклялся застрелить коварнаго кухаркина сына, как неблагодарнаго пса, потом он поклялся собственноручно, выпороть его на своей конюшне и кончил тем, что дал свое родительское согласие, мотивируя его так:   -- Во-первых, чтобы я никогда не видал этого негодяя у себя в доме; во-вторых, чтобы никто при мне не смел произносить его гнуснаго имени, и, наконец, я навсегда отказываюсь от своей дочери.   Стараго барона эта mésalliance больше всего возмущала тем, что заговорит о нем целая губерния, но именно последняго и не случилось, потому что в одном пропадинском уезде таких случаев были десятки, т. е. в этом роде, когда дворянки выходили за безызвестных поповичей и всевозможных разночинцев.   Первый год замужества прошел для Нины Карловны очень хорошо. Она была совершенно счастлива. Но Хлопову приходилась жутко, потому что он вынужден был поступить в гимназию преподавателем истории, чего совсем не желал. Педагогическая деятельность была не по его характеру. К его счастью, наступила эпоха великих реформ, и для него открылось широкое поле деятельности. Он бросил гимназию и поступил в секретари земской управы, потом был секретарем городской управы и т. д. Хлоповская служба заканчивалась неизменно какой-нибудь историей, и он должен был искать новаго места. А тут еще начались нелады дома: хотя муж и жена любили друг друга, а все-таки ссорились постоянно и жестоко. У Арсения Павлыча оказался очень тяжелый характер -- вспыльчивый, грубый, придирчивый.   -- Нам необходимо разойтись,-- решила первой Нина Карловна.-- Иначе мы перестанем быть порядочными людьми... Мы отдельно, вероятно, очень хорошие люди, а вместе никуда не годимся.   Из за чего разошлись Хлоповы -- так и осталось неизвестным. Таких случаев в то время было, впрочем, достаточно, и особенной сенсации этот развод не произвел, как и вторичный выход замуж Нины Карловны. А старый барон Мандельштерн даже был доволен и одобрил поведение своего бывшаго зятя.   -- Что же, всякий может ошибиться,-- разсуждал барон.-- Не не у всякаго настолько хватит характера, чтобы исправить собственную ошибку...   Самым странным было-то, что с этого времени Хлопов опять начал бывать в баронском доме, а старый барон его опять полюбил. У них было много общих интересов. Время было самое горячее, и провинциальное болото всколыхнулось. У всех оказались свои жгучие интересы и вопросы. Дворянство, купечество, интеллигентные классы, разночинцы, мужики -- у каждаго было свое кровное дело. Хлопов, оставшись один, весь ушел в общественныя дела, и в столичных газетах начали появляться его горячия корреспонденции о пропадинских злобах дня. Быстрое помещичье раззорение, народныя хозяйственныя нужды, народное образование, основныя задачи земской деятельности -- он писал обо всем, и одним из первых подмечал нарождение купеческаго вопроса. Волга в этом последнем направлении давала богатейший и яркий материал, как громадная промышленная и торговая артерия, пульс которой отдавался по всей России.   В качестве корреспондента Хлопов прошел весь репертуар полагающихся провинциальному корреспонденту злоключений. Его бранили в глаза и за глаза, преследовали судом, покушались бить и т. д. Он все выносил с замечательным терпением и продолжал верить в свое дело, в его законность и правоту и в хороших людей. Последнее было особенно трогательно. Конечно, ведь, это только недоразумение, что люди не хотят понимать самых простых, ясных, как день, вещей.   Кульминационной точки своей деятельности Хлопов достиг только с основанием своей собственной газеты. Тут же определилась и окончательная программа этой деятельности. Хлопов повел аттаку против нароставшаго купеческаго хищничества, которое проявлялось везде, крепло и получало поддержку даже со стороны науки, в лице адвокатуры. Все городское хозяйство свелось исключительно к торжеству мелких и крупных купеческих интересов. "Пропадинское Эхо" при каждом удобном случае выпускало в свет обличительную громовую статью, и редактор приглашался на скамью подсудимых за клевету, диффамацию и по другим статьям уложения о наказаниях. Хлопов судился, по крайней мере, раз пятнадцать и выходил из этой неравной борьбы с честью.   -- Ничего, мы еще посмотрим,-- говорил он, выходя из залы суда.-- Говорят, что один в поле не воин, а вот мы будем воевать.   За последния пятнадцать лет Хлопов вел самую отчаянную борьбу именно с купеческой партией, захватившей в свои руки все городское хозяйство. Отдавая полную справедливость энергии, умелости и знанию этой партии, Хлопов громил ее по всем пунктам, при чем излюбленный городской голова Уткин являлся для него центральной мишенью.   Удивительно было то, что Уткин никогда и ничего не отвечал, не опровергал и не тащил Хлопова в суд. Только раз Хлопов слышал, что он где-то назвал его "Арсением неистовым".  

V.

   Итак, "министерство Порфишки" было свергнуто. Всем было известно, что его место займет Савва Митюрников, сравнительно еще молодой человек, но с высшим образованием, даже больше -- Митюрников жил несколько лет за границей, преимущественно в Англии, где к чему-то присматривался и чему-то учился, что не написано ни в каких руководствах, как он сам говорил.   Хлопов знал этого Савву еще гимназистом, когда он приходил к нему за советом, какия книжки читать. Потом Митюрников бывал у него студентом, потом по окончании курса и до отезда за границу. Это был очень скромный и серьезный молодой человек, у котораго была какая-то странная улыбка. Смотрит-смотрит и улыбнется. Эта улыбка сперва немного коробила Хлопова, но потом он перестал ее замечать. Когда Митюрников вернулся из за границы, улыбки уже не было. Явилась какая-то сухость, выдержка, деланность. Прежде он был склонен к душевным разговорам, высказывал некоторыя сомнения, а тут получил вид человека, для котораго все было ясно и котораго ни чем не удивишь.   -- Ну, что там, за границей, Савва Егорыч?-- пробовал спрашивать Хлопов.   -- Да ничего, Арсений Павлыч... Живут, как и мы. Хотя, конечно, какое же может быть сравнение... Мы только еще начинаем жить, мы -- пионеры, и перед нами дремучий лес. Ничего даже похожаго на культуру...   Хлопову нравился этот купеческий самородок, нравилась его манера говорить и держать себя, а главное -- это был первый интеллигентный человек из именитаго купечества в Пропадинске. "Вот если бы таких людей было побольше",-- думал иногда Хлопов, слушая осторожныя речи новаго купеческаго человека. Ведь, в конце концов, все дело в культуре и только в культуре, а остальное приложится уже само собой.   В "Пропадинском Эхо" выбор Митюрникова был приветствован специальной статьей, а также и появление второй газеты, которая называлась: "Пропадинский Курьер".   -- Очень хорошо,-- повторял Хлопов, потирая руки.-- Одна газета хорошо, а две лучше.   Но за этим одобрением скрывалась и некоторая тревога. А чорт его знает, что еще из этой новой газеты выйдет... Хлопов припоминал собственный тяжелый тернистый путь и невольно смущался. В первых номерах "Курьера" ничего особеннаго и не было, кроме чего-то недосказаннаго и неяснаго, что обличало просто неопытную редакторскую руку. Но потом, ни с того, ни с сего, появилась предупреждающая заметка, что новая газета совсем отказывается от полемики, о чем и заявляет вперед.   Смысл этой заметки обяснился только через полгода, когда Митюрников проявил себя в окончательной форме, как представитель новой купеческой партии, оснащенной последними словами науки. Он оказался прекрасным оратором и совсем загнал в угол обычных думских говорунов.   -- О-го-го!.. Мальчик пойдет далеко...-- охнул старый газетный человек Хлопов.-- Тут не чуйкой и сапогами-бутылкой пахнет.   Митюрников произвел нечто в роде маленькой революции и, главное, держал себя с таким достоинством, что все купечество ахнуло. Русское купечество по своему существу трусливо, особенно перед начальством, а Митюрников говорил даже с самим губернатором, как с равным себе. О Митюрникове заговорила целая губерния. Старый барон Карл Мандельштерн, уже не выходивший из дому, благодаря наследственной подагре, любил подразнить Хлопова этим новым течением общественной жизни.   -- Как купечество-то поднялось, Арсений Павлыч? Посмотрите, гордость какая... А кто виноват, как вы думаете? Да вы виноваты, Арсений Павлыч... вы! Кто проповедывал культуру, а? Кто требовал образования для купцов? Вот теперь смотрите и радуйтесь... Что значит один Митюрников, а вот когда двинутся все Митюрниковы -- ничего от вас, милейший мой, не останется, кроме последняго вздоха. Вы всю жизнь их газетой пугали, а они сотню своих собственных газет откроют и писак наймут. Вы вопросы разные поднимаете, а они вас будут душить вашим-же просвещенным печатным словом. Я, конечно, отсталый и старый человек, но умру с убеждением, что купца высшим наукам учить отнюдь не следует.   Хлопов как-то растерялся. Главное, во что он так слепо верил, т. е. в образование в широком смысле, и оно же обратилось против него-же. Он даже не спорил с бароном, который, конечно, преувеличивал, но нароставшую интеллигентную купеческую силу понимал отлично.   -- Вы думаете, что Митюрников вывез из Англии, мой милый?-- говорил барон.-- Очень просто: самые усовершенствованные способы реализировать силу своего капитала, т. е. давить всех. Ведь это не Колупаевы и Разуваевы, о которых так много кричали. Пустяками они и рук себе не будут марать, а чуть что, заграничный способ и готов, выбирай любой да лучший. В Англии пуд чугуна стоит тридцать копеек, а у нас рупь -- разницу кладет просвещенный коммерсант себе в карман; в Англии, благодаря вывозной премии, русским сахаром откармливают свиней, потому что он в Лондоне стоит четыре копейки фунт, а мы платим за тот-же сахар у себя дома вчетверо дороже. Митюрниковы теперь ворочают всеми банками, они-же везде в совещательных коммиссиях о своем купецком интересе радеют, они-же вопиют о государственной помощи и они же в самых лучших газетах финансовую полемику себе заказывают... А кто виноват? Вы виноваты, Арсений Павлыч... И какой гонор у этого просвещеннаго коммерсанта, а все потому, что он сила.   Хлопов и сам видел, как лапа этого просвещеннаго купечества все глубже и глубже всаживалась в кровное для него дело -- прессу. Происходил страшный захват по всей газетной линии. Наконец, высказался и "Пропадинский Курьер", когда Хлопов высказал свои наболевшия мысли по доводу торжествующаго капитализма. "Мы уже говорили раньше, что не будем полемизировать",-- так начиналась ответная статья в "Пропадинском Курьере".-- "Мы сдержим свое слово, чтобы не смешить нашу почтенную публику красотами полемическаго задора. К счастью, это время уже миновало. Пресса должна прежде всего уважать себя, и можно только пожалеть, что по разным провинциальным захолустьям еще сохранились, выражаясь китайским сравнением, те бумажные тигры, которыми пугают детей".   -- Ах, это я бумажный тигр!-- проговорил Хлопов, прочитав статью.-- Конечно, я... Ах, Савва Егорыч, Савва Егорыч!.. Да...   Ему почему-то припомнились слова свергнутаго Порфишки, который тогда в клубе сказал ему, что как бы он, Хлопов, не вспомнил и не пожалел о сверженном министерстве Порфишки Уткина.   -- Что-же, будем бумажным тигром,-- повторил Хлопов в назидание самому себе.-- И таковым бумажным тигром и помрем...   В хронике "Пропадинскаго Курьера", между прочим, была напечатана выдержка из какого-то полицейскаго протокола, именно, что "в черте города, около Мыльнаго леска, найдено тело неизвестнаго человека, повидимому, жулика. Около него находилась сломанная палка, другого конца которой, не смотря на самые тщательные розыски, никак не могли найти". Прочитав эту заметку, Хлопов невольно расхохотался. Ведь около каждаго русскаго человека "находится" такая палка, другого конца которой никак нельзя найти...