Айна, почувствовав мое присутствие, вздрогнула. Я подошел и молча протянул листок.

— Писем у меня нет... — сказал я глухо.

— Почему ты, Юра, не пишешь своей маме? — спросила Айна укоризненно и обеими руками оторвала от головы наушники.

Я пожал плечами. Она смотрела на меня черными, очень печальными глазами, и я подумал, что ради нее смог бы пойти и на любой подвиг, и на любое преступление. В книгах пишут правду — такое чувство есть, и я его испытал.

Айна нахмурилась, повернулась к передатчику, а я немножко постоял и ушел. Теперь я уже не собирался спать — какой тут сон. И далекое блеяние отары показалось мне музыкой. Чабаны гонят отару к нашему колодцу, вот и дело есть!..

Чабан, приведший небольшую — голов триста — отару, был мне знаком: он поил овец в мою бытность на станции уже третий раз. Старичок Клычдурды, по-моему, пас вовсе не колхозных овец. Сколько у них хозяев — тридцать, три или один — разобраться здесь, в глубине Заунгузских Каракумов, трудно, но это, впрочем, нас и не занимало. Чабан и чабан, кому надо, пусть разбирается в подробностях. На пустынных метеостанциях народ живет гостеприимный, всякий человек для каракумца дорог.

Клычдурды не позволил отаре приблизиться к метеостанции — придержал овец метрах в пятидесяти и, оставив их под надзором мальчугана и двух огромных туркменских овчарок, белых, с рыжими подпалинами, с обрезанными ушами и хвостами, направился к нам. Все, кроме Айны, ждали его приближения. Сапар, продолжая мыть посуду, радостно улыбался и тряс головой. Володя стоял, прислонясь к сарайчику, улыбка у него была кислая, глаза щурились. А наш начальник Вадим Петрович, вытянув шею навстречу чабану, пристально вглядывался в него через темные пластмассовые очки-консервы. К нему-то и шел Клычдурды, протянув лодочками обе ладони.

— Салам алейкум, башлык! — лучась улыбкой, воскликнул старичок.

— Здравствуй, здравствуй, яшули, — ответил начальник. — Здоров ли?

— Якши, якши, — закивал чабан. — Малын, башын аманмы? (Благополучны ли твой скот, твое имущество?).

— Якши, якши, — уже равнодушней ответил Вадим Петрович и пошел к себе.

Чабан продолжил обряд «здоровканья с вопросами», как называет этот ритуал Володя. Он спросил каждого о здоровье, настроении, а Володю — о здоровье жены, отчего, как мне почудилось, по лицу Шамары пробежало облачко недовольства. Пить чай чабан отказался. Подсев к Сапару за стол, он о чем-то спросил у него, ткнув бороденкой в сторону склонившегося над мотоциклом Володи. «Ек, ек», — бодро ответствовал Сапар. Клычдурды опять спросил, Сапар ответил длинной фразой. Я уловил лишь три слова: «Володя», «Ашхабад» и «самолет».

— Что ему надо, Сапар? — крикнул Шамара.

— Просит в Йыланлы мотоциклом отвезти... Когда можешь, Володя? Очень надо старику, совсем больной.

— Знаю, чем он больной, — со смешком ответил Володя. — Скажи, что послезавтра. Вернусь — и отвезу.

Сапар перевел, старик оживился и встал.

— Давай помогу поить, — предложил я.

Чабан, не понимая, уставился на меня. Сапар перевел, и Клычдурды расцвел.

— Саг бол, саг бол, йигит! — воскликнул он, в улыбке ощеривая крепкие желтые зубы. — Спасыба, спасыба!

Я пошел вслед за ним к колодцу. Увидев, мальчик стал поднимать легших овец. Блеяние наполнило пыльный воздух.

Мы с Клычдурды и его внуком Сахаткули принялись поить отару. Колодец наш довольно глубок — метров восемнадцать-двадцать, не меньше, а кожаная бадья вмещает с десяток ведер. Руками, конечно, не натаскаешься, но способ Клычдурды стар, как мир. Один конец каната привязан к бадье, другой — к седлу верблюдицы, на которой чабан возил маленькую юрту и остальной скарб. Клычдурды взобрался на сруб, став возле ворота, через который он перекинул канат. Мальчик стоял рядом с ним, а я держал под уздцы верблюдицу.

— Гель! (Иди!) — крикнул Клычдурды, и я повел верблюдицу к колодцу. Бадья опустилась, зачерпнула воду.

— Чык! (Тащи!) — скомандовал чабан, и я отвел верблюдицу метров на двадцать, вытащив бадью.

Клычдурды с внуком подхватили ее, с усилием отвели в сторону и наклонили. Вода полилась в длинные колоды, овцы, ошалело блея, толкались и жадно хватали узкими губами воду. На них напирали задние, оравшие еще громче. Напившиеся овцы потом отойдут сами, и на всю отару понадобится всего часа полтора-два. Но сейчас, когда она только подступила к колодцу, не верилось, что водопою когда-нибудь придет конец. Впрочем, меня это устраивало.

— Гель! — слышал я и плелся к колодцу.

— Чык! — и я разворачивал равнодушную верблюдицу.

Возгласы старика не отвлекали меня от мыслей об Айне. Я знал, что она боится Вадима Петровича и поэтому наверняка скандала ему не устроит, даже если старый козел решится на что-то большее. Знал я и другое: ее муж, или, как еще таких называют, «сожитель», не станет портить отношений с начальником. Ведь Володин бизнес на каракулевых шкурках явственно пахнет спекуляцией, и милиция вряд ли погладит его по головке за то, что он меняет водку на меха. Правда, чабаны довольны, потому что для Каракумов три бутылки за шкурку — это очень по-божески. Однако на Херсонщине Володина родня продает их куда дороже. Так что рыльце у Шамары в пуху и замечать приставания к Айне ему невыгодно.

Предположим, что все так. А моя позиция? Я же запрезираю себя, если дам в обиду Айну, когда Шамара улетит в Ашхабад. Нет уж... Буду защищать, хоть меня о том и не просят. Мне-то бояться нечего. Я уверен, что Шамара будет доволен, когда узнает о моем отпоре начальнику. Володе важно самому не поссориться, а я — ради бога...

Я думал, что мы с Клычдурды успеем напоить всю отару до обещанного самолета, но ошибся, потому что мальчик вдруг закричал: «уч! уч!» — и замахал руками, глядя вверх.

Аэродром, а точнее — ближайший к метеостанции такыр, был достаточно велик, чтобы на нем мог приземлиться самолет и побольше, чем «Ан‑2». Я слышал, что так уже и было: за год до моего приезда у нас сделал вынужденную посадку двухмоторный «ЛИ‑2», и обошлось. «Антошки» же навещали станцию раз в месяц-полтора, и летчики считали шиком посадить самолет как можно ближе к домикам, чтоб не тащиться по жаре к метеостанции через пыльный такыр.

Желтоватый «АН‑2» описал круг над метеостанцией и сел, сразу утонув в шлейфе молочной пыли. Начальник, Сапар и я побрели к самолету.

В борту самолета открылась дверь и показалась фигура летчика в голубой рубашке. По рыжей шевелюре я узнал Никиту — на моем веку он уже наведывался в Бабали. Пилот спрыгнул на такыр и сладко потянулся. Следом появился худощавый паренек в майке — судя по форменным брюкам, тоже летчик, но незнакомый. Они не пошли нам навстречу: переговариваясь, ждали, когда подойдем.

— Привет Али-Бабам из славных Баб-алей! — чуть шепелявя, крикнул Никита и что-то вполголоса сказал второму летчику. Тот фыркнул, Никита самодовольно улыбнулся.

— Здорово, трепло, — пожимая руку летчику, холодновато сказал Вадим Петрович. — Овощей привезли?

— Угу, — рассеянно кивнул Никита. — А где ж Володька?

— Полетит с тобой, собирается. Ротор надо менять — на резервном движке сидим две недели. Какие овощи?

— Какие, какие... — Никита хмыкнул. — Огурцы, вестимо, помидоров маленько.

— А дыни?

— Дыни — это бахчевые, — возразил пилот, но тотчас добавил: — И дыни есть, успокойтесь. Где же Володька? Витя, дай-ка им пока почту, что ли.

Со мной и Сапаром он поздоровался кивком и сразу же перестал обращать на нас внимание. Я присел на корточки в тень от крыла, Сапар выгружал дыни — длинные полосатенькие «вахарманы» и ярко-желтые кругляши «гуляби».

Парень в майке вышвырнул из самолета толстый мешок с газетами и журналами, а затем подал Михальникову перевязанную крест-накрест шпагатом пачечку писем. Начальник небрежно перебросил ее мне: насколько я знаю, писем он никогда не писал и не получал.

Сразу три письма от матери, обнаруженные в пачке, расстроили меня. Я знал, что в них. Хорошо хоть телеграммами перестала бомбить.