Он мне сказал, что Володя не станет защищать меня от Агамурада и Вели. Он сказал, что кругом пустыня и что Володю могут зарезать, когда он поедет на охоту. Вадим Петрович сказал, что Володя всего боится. По закону нельзя убивать джейранов, а он убил их много. Его могут судить, если кто-нибудь донесет. Брат, наверное, не знает еще, но может узнать. Вадим Петрович так засмеялся, что я подумала: вот от кого Агамурад может узнать о джейранах, от самого Вадима Петровича! Я испугалась. Сняла наушники, хотела встать со стула и не смогла. «Иди домой, я за тебя подежурю, — сказал Вадим Петрович. — И не будь такой... легковерящей». Кажется, такое слово сказал, и я подумала, что он опять станет меня против Володи настраивать, он его уже однажды ругал, называл потребительским человеком. Я не хотела его слушать и пошла к двери, а Вадим Петрович взял меня вежливо за плечи и не пустил. Я хотела вырваться культурно, чтоб его не обидеть, но он не отпускал и стал говорить мне очень нехорошее про Володю. Что он отдаст или продаст меня человеку, от которого я скрываюсь. Я закричала и убежала домой. Володя был в сарае и не заметил, что я ушла с дежурства. Потом он пришел, и я сразу поняла, что он все знает.

— Что же ты не на дежурстве? — спросил Володя будто бы спокойно.

Я сказала, что начальник мою смену взял себе. Володя сел на табурет возле двери, а взглядом будто искал потерянную вещь.

— Когда же теперь твоя смена? — спросил он.

Мне показалось, что ему было все равно, отвечу я или нет. Я сказала, что не знаю, и тогда он прицепился к этому слову. Он говорил, как камнями бросал:

— Не знаешь? Надо знать, Айна, на‑до. Чуть-чуть вперед смотреть, чтобы после не расхлебывать...

— Я не смотрела, да?! — не выдержала я. — Какие я могла принять меры, скажи? Зачем ты опять начинаешь разговор? Старший брат у нас как отец — он не советуется с младшими. Особенно с девушкой. Что мне надо было делать, по-твоему? В милицию заявить? Чтоб его за калым судили? Тогда мне только умереть осталось бы, не простили бы люди.

— А разве я назвал имя твоего брата? — опять с плохим смехом сказал Володя. — Почему ты решила, что я имею в виду твое бегство из дому? Впрочем, у кого что болит...

Он притворялся, а мне было так тяжело. Хорошо еще, что я ему не рассказала, что Агамурада связывают не только деньги, но и клятва, которую он дал Вели. Когда его друг взял на себя их общую вину и был осужден на два года за хулиганство, Агамурад поклялся никому не отдавать меня — только ему. Конечно, за калым. Иначе бы старики в ауле сказали, что я порченая.

— Володя, — попросила я. — Не упрекай меня, пожалуйста, что я тебя запутала. Разве тебе со мной плохо?

— Покамест мне хорошо, — сказал Володя. — Но когда эти уголовники узнают, где ты и с кем, тогда...

— Откуда они узнают? — Я даже руками всплеснула. — От Кара-Тепе до нас четыреста километров!

Володя посмотрел на меня и головой покачал.

— Откуда узнают? — повторил он. — А вдруг я им скажу, а? Разве ты о таком не думала? И никто тебе не говорил об этом? Почему ты темнишь, копченая душа? Я все жду и жду, когда она расколется, а она... как ни в чем не бывало. Рассказывай!

У него было ужасное лицо в эту минуту. Большая любовь ко мне породила такую сильную ревность. Я заплакала и крикнула:

— Не было ничего, клянусь матерью! Я даже не слушала, что он мне говорил... Я не верю ему, Володя, я боюсь Вадима Петровича, но я ему не верю, Володя!..

Я не могла больше говорить от слез, а он стал шагать по комнате, обходя меня стороной. Наверное, он никак не мог так сразу поверить мне, но постепенно успокаивался. Потом вдруг заскрипела дверь, и я услышала голос Вадима Петровича:

— Можно к вам?

От страха у меня слезы остановились и дыхание исчезло. Не Вадима Петровича я испугалась, а за Володю стало страшно: сейчас он как бросится на начальника и совершит преступление. Тогда погибнет все наше счастье. Володя ненавидел Вадима Петровича. Он мне говорил, что начальник только потому не доносит насчет его охоты на джейранов, что без Володи ему будет трудно. Володя — мастер на все руки: радист, актинометрист, моторист, повар, мебель сам делает, строения наши чинит, все умеет. По справедливости должность начальника метеостанции должна принадлежать ему, потому что почти всю главную нагрузку несет Володя. А зарплату большую получает Вадим Петрович, хотя он самый небрежный радист. Из двадцати замечаний за прошлый квартал на долю начальника пришлось девять, на мою — семь, а на Володину — только четыре. Нашу станцию даже лишили премии за посредственное качество работы — и все из-за Вадима Петровича, который должен показывать всем нам образец в труде.

Но ничего не произошло — Володя уже успокоился.

— К нам всегда можно, — сказал он.

— Расстроена чем-то Айнуша, да? — спросил начальник и с шумом втянул воздух через уголки рта. Отвратительная у него привычка вот так шипеть ртом.

— Да так, — с усмешкой сказал Володя. — Выясняю кой-чего. Туркменочки скрытные, сами знаете...

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал начальник. — Дело семейное, дело ваше... А я что зашел: самолет к нам сегодня придет. Летит через Ак-Молду, нам продукты и почту, а им — заказы. Так что готовься.

Я была уверена, что Володя откажется лететь в Ашхабад. Как же оставлять меня одну после сегодняшнего? Но Володя сказал:

— А чего готовиться? Ротор я упаковал. Бумаги, какие есть для управления, давайте. И письма надо взять, слышь, Айна?

Я кивнула: да, соберу письма, если у Сапара и Юры они есть. Свое я написала еще позавчера. Вадим Петрович личных писем не пишет. И ни от кого не получает. Никогда.

Начальник ушел, а Володя захлопотал, стал собираться в дорогу. Больше он не спрашивал меня ни о чем. Шкурки он заворачивал в упаковочную бумагу и в мое старенькое ситцевое платье, а тушенку из чемодана стал перекладывать в посылочные ящики.

Володя даже стал напевать себе под нос какую-то незнакомую мелодию, наверное, украинскую.

9

ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ

(Из дневника)

Я узнал о самолете последним. В половине второго Сапар ударами в старый казан — точь-в-точь как гонг в английских пансионатах — созвал нас на обед. Айна к столу не вышла. Мы же, то есть мужчины, собрались под навес на удивление дружно. Пообедали мы молча — наши полуслова и междометия ничего не подозревающего повара не в счет. Когда я встал из-за стола, Вадим Петрович сказал мне в спину: «Отдай письма Айне, сегодня самолет...» Я, не оборачиваясь, кивнул и пошлепал к метеоплощадке. Брать показания было рановато, но я, подумав, что получасом раньше — получасом позже не так важно, решил осмотреть приборы сейчас, чтобы потом поваляться всласть, не отрываясь от размышлений. Или от сна — пока я не знал, чем займусь до вечернего сеанса связи.

Я записал показания приборов. Без халтуры. Когда осознаешь, что связан с метеокартой всего мира, недобросовестным быть стыдно. А вдруг именно наша информация окажется для кого-то жизненно важной?

До сеанса было еще далеко, и я не думал, что на радиостанции окажется дежурный: хотел положить на стол данные и уйти. Но там сидела Айна. Уже в наушниках, но еще не подключалась, просто слушала эфир. На ней было темно-красное туркменское платье с желтыми полосками по бокам и вышивкой около ворота. Платье, разумеется, почти до пят, как и все ее платья. Из-под него выглядывали концы пестро расшитых штанов, закрывавших по щиколотки маленькие темные ноги, на голове был повязан небольшой шелковый платок. Повязан «по-замужнему», как пояснил мне однажды Сапар.

Она не вдруг заметила меня, и я получил возможность, стоя у порога, пару минут поразглядывать ее. Еще в Ашхабаде я обратил внимание, как мало у туркменских девушек признаков монголоидной расы. Продолговатые лица, точеные носы, большие, чуть миндалевидные глаза и почти никакой скуластости — ну разве что слегка. Айна — типичная туркменка, выражение лица у нее всегда мягкое и даже покорное, но сейчас оно было серьезным и строгим. Такие лица, как мне подумалось, бывают во время операций у хирургов.