Разворачиваю кресло, да так резко, что врезаюсь в кровать.

— Откройте! Откройте!

Она повинуется. Красавица по-прежнему на месте. Сердце у меня снова начинает бешено колотиться, и я потираю грудь.

От Рози это не укрылось.

— Давайте я позову медсестру, она даст вам таблеточку.

— Нет! Никаких медсестер! Никаких таблеток! Я должен все записать для нее, так что мне надо ясно мыслить!

Рози упирает руки в свои крепкие бедра и окидывает меня взглядом с головы до ног — совсем как Старик в свое время. Заправляет за ухо прядь, в которой уже серебрится седина, и говорит:

— Хорошо, но я останусь с вами, пока вы не успокоитесь.

— Чувствуйте себя как дома, — говорю я, спокойный как удав, и возвращаюсь к записям в надежде, что теперь-то она угомонится. Но куда там.

— Золотце, а кто она — та, для которой вы пишете?

Пропускаю вопрос мимо ушей.

— Рыжик Августа?

Оборачиваюсь к ней — так проворно, что еще бы чуть-чуть — и свернул себе шею.

— Откуда вы знаете про Рыжика?

— Вы ее упоминали во всех историях, которые рассказывали мне, пока мы играли в домино. Рыжик Августа, Старик, жирафы… Вы же об этом пишете? О своем путешествии? А говорили, что это совсем не важно.

— Ошибался, — ворчу я в ответ.

Спокойно. И снова продолжаю писать.

Несколько минут она грузно сидит на краешке моей кровати. Потом поднимается. Услышав это, я смотрю, как она закрывает за собой дверь, и погружаюсь в воспоминания.

Домино и истории…

И вот мы отправились в путь.

Легко сказать, а вот сам путь проделать непросто, особенно если ты бродяжка. Неприкаянное создание, которое к дикой жизни не приспособлено, — это жалкое зрелище.

Когда к нам на ферму забредали бездомные псы, даже моя матушка, эта истая христианка, их прогоняла — такой у них был пугающий, безнадежный вид. Но она свято верила в то, что уж бездомного-то мальчишку никогда бы без помощи не оставила, и, знаю, многие из вас такого же о себе мнения. Но в те времена нас таких — несчастных, потерянных, безрассудных — были тысячи. Представьте, что вы тогда живете у железной дороги или шоссе. Что ваш дом на всю округу славится как обитель доброго христианина, чье сердце болит за всех обездоленных. Представьте, что к вам днем и ночью колотятся грязные бродяжки и одичавшие мальчики. Что вы станете делать? Запрете ли двери, занавесите ли окна? Спрячете ли собственных детей в укромные уголки дома? А если какой-нибудь бродяга выхватит бритву или осколок стекла, чтобы сразиться с соперником за право заночевать тайком в вашем саду, что вы станете делать? Вызовете полицию, достанете дробовик?

А потом вы напрочь об этом забудете — и я этому даже рад. Я тоже пытался забыть, каково мне пришлось, пока я, бездомный мальчишка, пытался добраться до Каза. За несколько дней, полных бед и злоключений, я почти утратил всякую человечность, но со временем стал все меньше об этом тревожиться. Когда измученный желудок томится по пище, тебе уже не до томлений духа. День ото дня ты все сильнее забываешь о своей душе и о сердце, а потом уже даже бродячие псы становятся человечней тебя.

Стоит еще сказать о дорогах. Эти самые «шоссе» едва подходили для перевозки людей, а уж для жирафов — тем более. В стране имелось всего две «трансконтинентальные магистрали», такие редкие, что им даже дали имена — Линкольн и Ли, но нам до них было очень далеко. На большинстве междугородних дорог можно было встретить разве что парнишку с автозаправки, который указывал, куда ехать дальше, и порой его советы помогали, а иногда загоняли в непроходимый тупик. В Трудные времена пойти такой дорогой значило взять в руки собственную судьбу, а ровно этого я теперь и старался избежать, «сев на хвост» жирафам.

Наверное, мысль о том, чтобы снова отправиться в путь, должна была бы меня ужаснуть, но я был спокоен — пока впереди маячил вагончик с жирафами. Но с восходом солнца ситуация стала во всех смыслах шаткой. Казалось, яркий свет напугал жирафов, и они, не находя себе места в этом новом аду, куда их заманили, стали метаться по загончикам, то и дело высовывая головы в окошки и снова пряча их. Прицеп начал раскачиваться и трястись, а один раз даже подскочил — так высоко, что колеса оторвались от земли, и мне уже стало казаться, что сейчас он завалится набок и звери расшибутся насмерть — и это в самом начале пути. Старик тут же прикрикнул на Эрла, тот сбавил скорость до черепашьей, жирафы восстановили равновесие, и тряска сошла на нет. Мы продолжили путь через Нью-Джерси, и на всем его протяжении нас сопровождали полицейские на мотоциклах.

Жители первого города, попавшегося нам на пути, были до того изумлены увиденным, что только вытягивали шеи, чтобы лучше нас рассмотреть, и сонно посмеивались.

А вот во втором народ уже знал, что скоро приедут жирафы. У окраины нас встретила местная патрульная машина. А пока тягач и полицейские на минимальной скорости пересекали город, я вдруг оказался посреди настоящего парада. За вагончиком устремились люди на велосипедах и автомобилях. Старики махали процессии со скамеек, ступенек, крылечек. Женщины в домашней одежде стояли на верандах с детишками на руках. Тротуары запрудили прохожие. Мимо меня, размахивая газетой, побежал мальчишка, и я выхватил ее и быстро прочел первую страницу. Тогда я не обратил особого внимания на заголовок на первой полосе, но там значилось кое-что эпохальное.

Когда я вспоминаю об этом заголовке теперь, по спине бегут мурашки. В статье речь шла о Мюнхенском соглашении — события с подобными названиями часто остаются только на страницах школьных учебников и стираются из памяти, но тогда я не знал, что об этом скоро заговорит весь мир. Гитлер захватил Австрию и теперь требовал кусочек Чехословакии, обещая в обмен мир. Перепуганные союзники, поверив сказочкам этого безумца, исполнили его требование. Но какое мне тогда было дело до событий, творящихся на другом конце света? Не удостоив Адольфа Гитлера вниманием, я перевернул страницу — там-то меня и ждал заголовок, который уже видели все:

Я съехал на обочину, чтобы прочесть заметку, но успел пробежать взглядом лишь заголовок. Потому что краешком глаза увидел то, из-за чего пришлось тут же выронить газету и резко обернуться, — зеленый «паккард». Он проехал как раз мимо меня; за рулем сидел репортер, а Рыжик, высунувшись из окна, фотографировала происходящее. Я думал, что, когда мы выедем за город, они развернутся и уедут, как прежде, — но нет, они не отставали от жирафов.

Так что теперь я преследовал еще и «паккард».

Все утро мы ехали в таком вот неизменном ритме: тихие фермерские угодья, онемевшие пешеходы, маленькие города, местные полицейские, стихийные парады, ликующий городской люд, кричащий повсюду одни и те же шутки:

«Эй, как там погодка наверху?»

«Глянешь на вас — аж в глазах рябит!»

«Осторожно, впереди низкий мостик!»

А потом безо всякого предупреждения полицейские Нью-Джерси в последний раз отсалютовали Старику и уехали восвояси. Мы оказались на границе штата. Что было само по себе замечательно, если не учитывать тот факт, что она пролегала вдоль реки, у которой не было никакого моста. Зато был паром. Лодка. Которая и должна была переправить нас на другой берег. А это вовсе не пустяк, если вспомнить, что вода уже однажды чуть не погубила меня и жирафов.

Старик тоже был не в восторге от такого расклада. Когда фургон остановился у посадочной площадки, он выскочил из кабины и вступил с паромщиком в долгие переговоры, и прошло немало времени, прежде чем он хоть немного успокоился, стянул свою помятую федору, утер лоб рукавом и стал смотреть, как паромщик помогает Эрлу завезти машину на паром. Когда тягач с прицепом наконец остановился, Старик снова натянул шляпу, глубоко вздохнул и сам взошел на борт. Следом потянулись другие машины, а я решил немного выждать. Потом, старательно потерев кроличью лапку, я набрал в легкие побольше воздуха и тоже закатил на паром свой мотоцикл.