Редкий проблеск света в жизни Расса – что Бекки, вопреки ожиданиям, пришла к вере и поделилась с братьями наследством – померк, когда она перестала ходить на службы в Первую реформатскую. Предложение Расса поступить в конфирмационную школу она с презрением отвергла: выяснилось, что Бекки и Таннер Эванс посещают другие церкви Нью-Проспекта, выбирая свою. Расс спросил почему, и Бекки ответила, что проповеди Дуайта Хефле ее не вдохновляют.

– Он в Бога-то верит? – спросила она. – Это же все равно что слушать Рода Маккьюэна[40].

Расс и сам сомневался, верит ли Дуайт в Бога, но ответил Бекки, что он, Расс, верит.

– Тогда, – сказала Бекки, – может, тебе следует чаще говорить о своих отношениях с Ним и меньше обсуждать вечерние новости.

На это Рассу было что возразить, но он догадался, что теология – лишь предлог, что она питает к нему неприязнь куда более личную и глубокую: Клему все-таки удалось настроить Бекки против отца. И, пожалуй, не без причины. Раковина ванной комнаты, в которую он теперь регулярно изливал семя, представляя себе Фрэнсис Котрелл и изгнав все помыслы о Боге, была в трех шагах от дочерней спальни.

Даже перспектива поехать в Аризону казалась туманной. Детей на весеннюю поездку записалось на три автобуса, два из них Расс собирался оставить у подножья Черной Месы, сам же думал поехать с третьей в школу Китсилли. Черная Меса находилась в центре Дине Бикейя. Нигде он сильнее не чувствовал связь с духовным миром навахо, как на разреженном воздухе плоскогорья, под меняющим сознание и пейзаж полуденным солнцем, под ночным небом, давящим тяжестью множества звезд. Первобытные условия Китсилли дадут Рассу возможность щегольнуть перед Фрэнсис умением с ними справляться, испытают ее тягу к новизне. И если Фрэнсис, в отличие от Мэрион, выкажет вкус к походным условиям, перед ними откроются безграничные возможности совместных приключений. Но когда Расс с превеликим трудом дозвонился до Кита Дьюроки, тот отрезал:

– Не езди туда.

– В Китсилли?

– Не езди туда. Энергии нехорошие. Тебя там не ждут.

– Ничего нового, – весело ответил Расс. – В сороковых меня там тоже не ждали. Помнишь, как ты отказался пожать мне руку?

Расс ожидал, что Кит посмеется над воспоминанием, как бывало не раз, но Кит не засмеялся.

– В Мэни-Фармс тебе будет безопаснее, – сказал он. – У нас там много работы. Жители месы злы на билагаана[41].

– Что ж, я умею налаживать отношения. Давай я приеду, и решим, как быть.

Помолчав, Кит ответил:

– Мы с тобой старые, Расс. Теперь все по-другому.

– Не такой я и старый, да и ты тоже.

– Нет, я старый. Недавно я видел свою смерть. Недалеко, на горе за моим домом.

– Не знаю, что тебе на это сказать, – ответил Расс, – но я рад, что мы с тобой увидимся снова.

Утром в Пепельную среду он оставил машину на парковке Первой реформатской, чтобы она не стояла подозрительно долго у дома Фрэнсис, и направился в гору по тротуарам, мокрым от таявших липких унылых снежинок. Было девять утра – час, более уместный для похода к врачу. Свежеокрашенный величественный особняк Фрэнсис напомнил ему о том, какую кучу денег ей выплатила “Дженерал Дайнемикс”; Расс позвонил, надеясь, что марихуана развеет снедавшее его дурное предчувствие.

– А вот и ты, – с этими словами Фрэнсис провела его на кухню, – я думала, не придешь.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Надеюсь, мы не совершаем большую ошибку.

Фрэнсис была в коричневом вязаном платье с широким горлом и в толстых серых носках. Увидев ее в домашнем, а не в воскресных нарядах и не в мальчишеской одежде, в какой она по вторникам приходила на собрания кружка, Расс с сильной тревогой осознал ее реальность, осознал, что она самостоятельная женщина, чьи решения и мысли никак от него не зависят. Ему словно на миг показали, каково это – быть Фрэнсис в любой день и час, жить своей жизнью, и увиденное восхитило его, но и напугало. На кухонном столе их уже дожидалась пепельница и неуклюже свернутый косяк.

– Ну что, начнем, – спросила Фрэнсис, – или будем обсуждать, пока до смерти не наскучит?

– Не будем. Только скажи, что ты действительно не против.

– Я ведь уже попробовала – ну, как сумела. Но мне не хватило.

Фрэнсис протянула руку, включила вытяжку над плитой, и Расс подумал: интересно, надела ли она нижнее белье. Платье соскользнуло с плеча, лямок лифчика не наблюдалось. Сзади ее гладкие плечи, прежде скрытые выходной одеждой от взгляда Расса, усыпали веснушки. Они тоже были реальны, и Расс затосковал по своим безопасным фантазиям. В фантазиях ему нечего было опасаться, пожалуй, их хватило бы и впредь. Но испугаться реальности Фрэнсис и пойти на попятный – значит подтвердить уничижительное мнение Мэрион о нем. Она дала ему позволение, поскольку считала, что Рассу не хватит духу им воспользоваться.

– Посмотрим, что будет, – сказал он.

Они встали рядом, сгорбясь под вытяжкой. Дым марихуаны обжигал, и Расс остановился бы на первой затяжке, если бы Фрэнсис не настояла, что одной мало. Она затягивалась косяком, держа его как дротик, Расс повторял за ней. Так они прикончили почти весь косяк и остановились, лишь когда невозможно стало держать окурок. Фрэнсис подошла к раковине, выбросила окурок в измельчитель отходов и открыла окно. Летящие снежинки казались Рассу странными, неестественными, точно их сыплет кто-то стоящий на крыше. Фрэнсис вытянула руки вверх, так что подол ее платья поднялся, а с ним и вопрос, надела ли она нижнее белье.

– Ух ты. – Она раскинула поднятые руки. – Так гораздо лучше. Наверное, что-то почувствовать можно только со второго раза.

Расс курил впервые, но явно почувствовал эффект. Его молотом оглушила мысль, что февраль – сезон гриппа и один из детей Фрэнсис вполне может вернуться раньше обычного, потому что заболел и его отпустили из школы, и застанет Расса с матерью. Вероятность ненулевая – точнее, вполне реальная, Расс ужаснулся, что не подумал об этом прежде. Ему вдруг показалось, что час далеко не утренний. Скорее ближе к тому времени, когда заканчиваются уроки: он явственно слышал звонок, гомон школьников, вырвавшихся на свободу, в том числе и детей Фрэнсис. Вдобавок его осенило, что в ослепительном свете кухни его отлично видно соседям. Расс поискал глазами выключатель и заметил, что Фрэнсис ушла.

Из передней части дома омерзительно громко, так громко, что наверняка заметят соседи, если не полиция, донесся голос Роберта Джонсона: он пел блюз “Перекрестки”. Расс обнаружил, что погасил почти весь свет на кухне, но люстра еще горела. Он принялся искать выключатель и осознал, что можно просто уйти из кухни.

В гостиной стоял благословенный полумрак. Фрэнсис растянулась на диване, подол ее сбился. Расс заметил полоску белых трусов, и его обожгло сожаление, что он это увидел. Неприлично так интересоваться ее нижним бельем. В колонках надрывался Роберт Джонсон.

– Что думаешь? – довольно крикнула Фрэнсис. – Ты что-нибудь почувствовал?

– Я думаю… – начал Расс и солгал: он уже забыл, о чем думал. А потом вдруг вспомнил: —Я думаю, надо сделать потише.

Еще не договорив, он понял, до чего это прилично и старомодно. И приготовился, что Фрэнсис над ним посмеется.

– Ты должен рассказывать мне обо всем, что чувствуешь, – ответила Фрэнсис. – Мы же договорились. Точнее, мы об этом не договаривались, но что проку в эксперименте, если нельзя сравнить результаты?

Расс подошел к проигрывателю, убавил громкость – слишком сильно. Прибавил – опять слишком сильно. Снова убавил – слишком сильно.

– Садись ко мне, – крикнула с дивана Фрэнсис. – Я чувствую кожу – понимаешь, о чем я? Как в песне “Битлз”, я хочу держать тебя за руку. У меня такое чувство, будто я на диване, а мои мысли во всех углах комнаты. Будто я надуваю огромный шар, а воздух – мои мысли. Понимаешь, о чем я?