До сих пор только она и была враждебной. И вдруг ожил и стал таким же враждебным весь лес. На людей посыпались камни и стрелы. Отражаемые силовой защитой, они не могли принести вреда, но нелепость и бессмысленность происходящего подействовали угнетающе. Люди остановились. Невидимые лучники продолжали засыпать их стрелами, и Болл не мог не подивиться их ловкости: возникая ниоткуда, стрелы образовывали в воздухе повисшие в кажущейся неподвижности цепочки, напоминающие трассы микрозондов. Камни падали реже; натыкаясь на силовое поле, они гулко плюхались на землю.

— Лингвист! — отрывисто скомандовал Болл.

Лингвист заговорил. Он испробовал все известные ему языки — от протяжного, обильного гласными и сорокасемисложными словами языка жителей Энменгаланны, до резкого, щелкающего, словно кастаньеты, тойнского. Лес молчал. Только жужжали пестроперые стрелы, тяжело ухали о землю камни, и сквозь все это лейтмотивом проходил тонкий, еле слышный звон мошкары.

— Все! — устало произнес Лингвист. — Нужны дешифраторы. Большие. С комплексным вводом. Оставить здесь и уйти. Иначе — невозможно.

— Что ж Тогда — отступление, — резюмировал Болл.

— Нет. — Это сказал Марсий. Он повернулся к Мусагету с видом стороннего зрителя, каким он, впрочем, и был, наблюдавшему за событиями, и повторил: — Нет. Музыка.

Мусагет на мгновение оживился, но тут же угас.

— Вы имеете в виду гипноиндукцию для подавления агрессивности? Без базисных излучателей это невозможно.

— Нет, — возразил Марсий, — я имею в виду не гипноиндукцию. Я имею в виду музыку.

Мусагет посмотрел на координатора и непонимающе, даже чуть раздраженно пожал плечами.

— Командир, — тихий голос Марсия не допускал возражений. — Прикройте меня, командир.

Не понимая еще зачем, Болл и биолог переориентировали поля в купол, под защитой которого Марсий снял свое поле. Достав из кармана mnf, он подошел к кусту, похожему на растущий из одного корня пучок тростника, срезал стебель и, несколькими движениями ножа сделав с ним что-то, поднес к губам.

Дрожащий, какой-то металлический и одновременно удивительно живой звук взвился в воздух. Он рос, поднимался все выше и выше, неощутимо меняясь, словно колеблемый ветром, и вслед за ним невольно поднимались лица — туда, где в одном с мелодией ритме раскачивались кроны деревьев. В этом движении было что-то притягательное, и Болл смотрел, не в силах отвести взгляда. Как он не понимал этого раньше? Почему лес казался ему чужим?..

Рука Болла, лежавшая на регуляторе напряженности защитного поля, упала вниз, увлекая за собой рычажок. Опасность вернула его к действительности. Рефлекторно рука рванулась на свое место и — замерла.

Поле не было больше нужно — цепочки стрел неслышно оседали на траву. И вслед за ними, не долетев до цели, падали последние камни…

…Уже на эскалаторе, спускаясь на вторую палубу, Болл по карманному селектору запросил «эрудита». Выслушав ответ, он вызвал бортинженера и, едва лицо того появилось на экране, резко спросил:

— Что такое балласт?

Шрамм чуть замешкался. Болл смотрел на него в упор, точнее не на него, а за него: вызов застал бортинженера стоящим у дверей чьей-то каюты, и теперь координатор по тонкой вязи орнамента, проступающей в углу экрана, пытался понять, чья же это дверь. Наконец Шрамм заговорил, но голос его звучал как-то непривычно:

— Лишний груз… Обуза… Человек, не приносящий прямой пользы… примерно так…

— Не только, — возразил Болл и вдруг сообразил: такой орнамент был на дверях только одной каюты — каюты Марсия. — Не только, — повторил он, чувствуя глубокое удовлетворение. — Это еще и старинный морской термин, обозначающий груз, принимаемый судном для улучшения мореходных качеств.

Как и все помещения станции, диспетчерская была высечена в скальном массиве глубоко под поверхностью планеты. Однако стоило взглянуть на огромные — во всю стену — экраны, распахнутые в беззвучный, пылающий ад поверхности, как Коттю начинало казаться, что он находится в легкой беседке, отделенной от окружающего мира лишь тонкими пластинами спектрогласса. При одной мысли об этом его бросало в жар, и он переводил взгляд на другой экран, где на координатной сетке распластался гигантский спрут рудника. С каждым днем очертания его слегка менялись: щупальца изгибались, вытягивались, следуя направлению рудных жил, — казалось, моллюск дремлет, лениво пошевеливаясь в обтекающих его струях воды.

Котть подошел к пульту, расположенному перед этим экраном, и нажал несколько клавиш. В одном из темных до того секторов вспыхнуло изображение: могучий, матово поблескивающий даймондитовой броней крот, вгрызающийся в тело планеты. Собственно говоря, это не было настоящим изображением, потому что камера в лучшем случае могла бы увидеть из туннеля заднюю часть туши этого крота, откуда, подобно испражнениям, сыпалась на транспортер измельченная и обогащенная руда. Это была схема, но схема достаточно впечатляющая. Котть еще несколько мгновений смотрел на нее, потом выключил и пробежал глазами по остальным экранам.

Все в порядке. Да и не может быть иначе. Вернее, не было ни разу за все его дежурство. Если бы не могло быть — его бы не было здесь. В этом полностью автоматизированном комплексе человек был лишь лонжей, дублером на всякий случай. И ожидание этого неизвестного случая, к которому надо быть готовым в любой момент, было тягостнее всего.

Котть пересек диспетчерскую и сел в кресло перед блоком связи. Подумал, потом набрал вызов. Экран остался темным, но из динамика селектора раздался голос:

— Кто это? Ада, ты?

— Нет, это я, — сказал Котть, — посему можешь предстать и неодетым.

Тотчас же экран распахнулся в диспетчерскую, копию той, в которой находился Котть. Только сидел в ней совсем другой человек: огромный, мохнатый и голый, если не считать плетеных сандалий и узенькой набедренной повязки.

— Здравствуй, Котеночек, — проворковал он, — надеюсь, я тебя не шокирую?

— Безумно, Жданчик, — отозвался Котть, — когда-нибудь я подключу к разговору Аду, чтобы она увидела тебя во всей красе и узнала, на что идет. И я сделаю это наверняка, если ты еще хоть раз назовешь меня Котеночком. Меня зовут Михаилом, заметь.

Фамилию свою Котть не любил, и уж вовсе терпеть не мог, когда его называли Котеночком. Но вот уже скоро год, как все его разговоры со Жданом начинались с этих фраз, — везде и всегда создаются свои, пусть микро-, но традиции.

— Исправно ли трудятся твои рабы, о надсмотрщик? — На досуге, которого здесь было хоть отбавляй. Ждан изучал древнейшую историю.

— Исправно. И хотел бы я знать, как еще они могут работать? В этом и есть отличие роботов от рабов.

— Философ, — проворчал Ждан, — диалектик Слушай, диалектик, а как тебе понравится такое рассуждение: развитие происходит по спирали; любое явление повторяется — в новом качестве; так первобытное рабовладение на следующем витке обернулось научным робовладением. Каково, а?

— Бред собачий, — коротко сказал Котть. — Вот и вся твоя диалектика.

— Бред? Да еще собачий? Отменно!.. Возьму на вооружение. И всетаки, согласись, с точки зрения формальной логики такое построение безупречно!

— Вот и построй его перед Адой, — сказал Koтть, чувствуя, как в нем начинает подниматься смутное раздражение. — А я пошел спать.

— Приятных сновидений, робовладелец! — крикнул ему Ждан, стаивая с экрана.

По дороге в спальню Котть заглянул в ангар. Здесь в ожидании своего часа дремали роботы: монтажники, наладчики, электропробойные проходчики и множество других — целая армия, главнокомандующим которой здесь, на Шейле, был он; армия, ждущая его приказа о мобилизации. Людей же на планете было всего пятеро: Ждан Бахмендо, Ада Ставская, Сид Сойер, Иштван Кайош и Михаил Котть. Пятеро робовладельцев, на каждого из которых приходилось больше тысячи роботов. «Вот здесь ты и наврал. Ждан, — подумал Котть, — они работают не на нас, так же как и мы трудимся здесь не для себя, а на все Человечество, Человечество, пославшее нас сюда».