Пока излагала мысль, «я» заволокло тучами, полил косой холодный дождь, и я укрылась от него в несумрачном лесу. Как удачно, что на мне боты и дождевик поверх серого свитера крупной «английской» вязки, с высоким воротником с отворотом – очень удобно, когда ноги и шея в тепле.
В лесу нет дождя, но есть пруд. Мне захотелось набрать воды, но пруд оказался засыпан и скрыт листвой, и прочим растительным сором; … который и сором-то не назвать, потому что прекрасен; …но даже будучи прекрасным, он отвлекает от цели – прохладной воды из лесного источника.
Да, листья отвлекают. Вместо того, чтобы отодвинуть их и напиться, я принялась их вылавливать, сушить и складывать гербарий и затем показывать друзьям, после возвращения в город…
Я только потом спохватилась, что не утолила жажды, но, пока составляла свои картины из чужих листьев, обо всём забыла.
Это потому, что, наверно, моя жажда не так сильна. Или я просто научилась жить с вечной жаждой, не надеясь, что когда-нибудь её утолю?.. К слову: знает ли кто, что человек может и не пить, и не есть, но жить?
А я знаю. И я променяла это знание и эту возможность на эти вот… листья на глади осеннего пруда…
В общем, истории этой повести не имеют никакого отношения к разного рода анкетам; ни истории, ни их герои, ни я сама.
И когда я увидела различие между моим миром и миром анкет, стала задумываться: что, или кто, находится в моих героях, и во мне; и кто мы на самом деле? Ещё я подумала вот о чём.
Приняв на веру, что живущее в нас то имеет мало общего с анкетой (анкета, в контексте – это всё, что может увидеть и описать сторонний наблюдатель), разве не разумно предположить, что не только история другого человека, но и история нации, страны, вообще любая история, представляют собой нечто непостижимое для несубъекта этой истории?
Ну что обо мне может сообщить сторонний наблюдатель, отличающийся от меня разве что тем, что не знает – если действительно не знает, – что кроме своего «я» – и непрозрачной непробиваемой, как противотанковая броня, кольчуги – ничего не знает?
Допустим, сторонний наблюдатель всё же знает, что кроме своего «я» ничего не знает; предположим даже, однажды он обратил внимание, бросил ненароком взгляд на свою железобетонную кольчугу. Означают ли эти допущения, что составленная им анкета автоматически становится объективной? Нет, конечно.
Тогда встаёт вопрос: что делать? Как сделать так, чтобы всякий принявший на себя функцию стороннего наблюдателя – учёного, писателя, сотрудника НИИ статистики, паспортиста или опера, например, – несмотря на свою фундаментальную по определению, по своей биологической конструкции, неспособность увидеть истинную природу объекта, его суть, то, что объект из себя представляет, всё же его увидел? Увидел, несмотря на препятствия, мешающие прямо, как оно есть, увидеть сидящего напротив человека!
Всё настолько сложно устроено между нами, людьми, на самом деле, что вопросы типа: кто я? зачем родился? зачем и чьё занял место? что могу и должен делать для сограждан, подчинённых, если уж занял какое-то место? – до́лжно вывести за пределы круга избранных и распространить среди президентов и министров, судей и депутатов, бюрократов всех рангов и уровней вообще.
Эти вопросы должны постоянно в них присутствовать, рождая сомнения, побуждая к подлинной коллегиальности, пробуждая совесть и богобоязненность, с одной стороны; в то время как, с другой стороны, действия перечисленных персон – их слова и решения – должны подвергаться сомнению и контролироваться как можно бо́льшим числом сторонних наблюдателей из других слоёв общества.
Предположим, что сторонний наблюдатель, засевший в какой-нибудь конторе, например, и призванный по долгу службы составлять мою анкету – а добровольно жизнь других может наблюдать только полный идиот – на дух не переносит – по целому ряду осознаваемых и ещё большему ряду неосознаваемых причин – мой тип людей; или персонально меня. При этом день ото дня он наблюдает и наблюдает за моим отражением в своём собственном внутреннем мире. То есть моё отражение в его внутреннем мире находится в неблагоприятной среде; оно вызывает в нём негативные чувства и реакции. Кроме того, что наблюдатель в принципе не способен объективно транслировать информацию обо мне – или ком бы то ни было, – он ещё негативно ко мне относится, то есть, находится на полпути, чтобы желать мне зла (часто автоматически), на полпути к тому, чтобы совершить должностное преступление, оклеветать, оболгать (или чёрным магом) и, следовательно, на полпути к тому, чтобы погрузиться в муки ада.
Примем на веру – вдруг кто-то не испытывал чувства глубокой личной неприязни – мысль о погружении в ад того, кто словом, делом, помышлением желает зла другому… Лично меня это чувство настигло на пике противоположного ему чувства – любви – и скажу – это был действительно ад.
Я бы с лёгкостью проигнорировала тот факт, что какой-то сторонний наблюдатель погружается из-за меня в ад, если бы – вольно, или невольно – желающий зла мне – или кому бы то ни было – тип, погружаясь в ад сам, не тащил за собой меня, или того, из-за кого он, собственно, в этот ад и погружается…
Предположим, сторонний наблюдатель, созерцая ваше отражение в омуте своего внутреннего мира, не испытывает к вам негатива; всё равно, даже в этом случае, может оказаться, что наблюдающий вас не обладает достаточным набором знаний, опыта, чтобы сделать хотя бы приблизительно верные выводы в отношении отражаемого в его источнике. Или, он может оказаться попросту больным в период наблюдения, или воды его внутреннего мира могут оказаться замутнены из-за семейных неурядиц, например.
Или, в конце концов, «наблюдатель» может оказаться писателем, и, параллельно за наблюдением и анкетированием чьей-то жизни, писать роман, то есть быть, мягко выражаясь, несколько не в себе, и, по этой причине, путать сведения, что нужно фиксировать в анкете, с теми данными, что нужно сохранять на страницах своей рукописи, в другом файле…
Это частое явление, на самом деле. Меня, например, прописали однажды по несуществующему адресу, а когда я указала работницам паспортного стола на ошибку, они исправили её, выдав новый паспорт под другой фамилией, с отметкой о вступлении в брак. Я смотрела в глаза этим девушкам – паспортисткам – точно зная, что они меня не видят. Первый раз они ошиблись бог знает по какой причине, а второй раз из страха, что вскроется первая ошибка…
Притом, что паспорт – главная анкета любого землянина, чем как не рукописью писателя в мундире паспортистки можно считать тот мой паспорт? Нет сомнения, стороннего наблюдателя как синоним объективного созерцателя, как созерцателя-зеркала, не существует в природе.
Вот почему, по-моему, история, чья бы то ни было, и любая, даже «объективно-анкетная», рассказанная не субъектом истории, но сторонним наблюдателем сравнима… с пенным гребнем волны, состоящей из неучтённых несчётных, неисчисляемых обстоятельств, штрихов, деталей и факторов.
Пенный гребень, как известно, это воздух, миллиарды пузырьков в тонкой водной оболочке. Пузырёк лопается и остаётся микрочастица воды, которая тут же сливается с неисчисленными, потому неучтёнными обстоятельствами. В то же время, пена создаёт некий образ, несёт определенную информацию, и, как бы ни был мал лопнувший пузырёк, итогом, история приобретает новый оттенок.
Потому, чем больше историй по одной теме мы знаем, тем выше шанс составить сколько-нибудь верное мнение о том, что же на самом деле представляли из себя, в определенный промежуток времени, тот человек, та личность, то событие, на котором мы сосредоточили внимание.
Вместе с тем, даже ознакомившись с миллионом историй по одной единственной теме можно остаться ни с чем, как ни с чем остаётся курильщик, полагающийся на трубку Рене3. Хотя, всякий знает, Всевышний легко может материализовать ту трубку до состояния пригодного для курения, равно как через лопнувший в пене пузырь открыть подлинное знание о том, что было на самом деле и что в последствии получило название «История».
