ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Не обещай

Прими и подпусти.

Дай просочиться и прочувствуй.

Это не больно — просто ново.

Не как «забытое старое», а правда — ново.

Глава ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Назад в нормальное

Lasst uns gemeinsam noch ein wenig durchhalten für eine Rückkehr der Normalität.

Потерпим вместе, чтоб поскорей вернуться в нормальное, талдычат нам отовсюду государственные структуры. А пока — вот вам локдаун.

И у Берлина есть свое нормальное, хоть и другое, чем у других. Но и его, Берлин, как всех, лишили его «нормального». Говорят, к примеру, «пати-хопинг» навеки канул в Лету — оно и понятно, нигде сейчас нет «пати». И вообще, из-за короны народ кругом какой-то сделался сплошь боязливый, брезгливый и не по-берлински осторожный.

Стоит кому-нибудь похвалить нас за добросовестное соблюдение правил и снижение цифр, как тотчас кто-нибудь другой бросается указывать нам, что ничего они и не снижаются, и все это было зря и вообще, дебилы мы последние и так нам всем и надо.

То ли за мой личный дебилизм, то ли просто так, но судьба меня наказывает: после Нового Года я сваливаюсь с короной. Болею стихийно, жестко-мерзко, но, к счастью, недолго. Карантин досиживаю, работая из удаленки.

Зато, наконец, поправляется мама. Из-за повышенной опасности рецидива ее причислили к группе риска и медленно, но верно принуждают поставить прививку.

Мамины классы теперь на онлайн-обучении, которое повергает маму в неимоверный стресс. Боюсь, как бы рецидива не случилось все равно и тайком мечтаю снова упрятать ее в больницу или еще куда-нибудь в такое место, где она могла бы хоть отдохнуть по-человечески.

На работе все «как всегда», то есть, если разобраться, полная анти-корона, но Мартин один из первых ставит себе прививку, «чтоб отвалили».

Йеноптик то говорит скорее «нет», чем «да», то, как сейчас, скорее «да», чем «нет». Не ожидала, что будут так тянуть резину. Клиент покорно терпит — ну и нервы, не надоело... А «йеноптики», как по мне, сказали бы уж лучше «нет» окончательно и бесповоротно. Не могу я долго копать, терпения не хватает. Мысленно сказав им «нет» сама, «списываю» их и успокаиваюсь.

Мой давешний террор по телефону возымел неожиданный эффект — звонят теперь мне. Звонят, молчат — неужели я все-таки накаркала ей насчет «анализов»? Даже немного переживаю по этому поводу, правда, недолго.

Затем, наконец, карантин мой кончается.

И вот, когда иду от мамы на метро во Фридрихсхайне, в районе Истсайдской Галереи вижу их вдвоем. Правда, они не целуются, как Брежнев с Хоннекером.

Все это время он, Рик, был так далеко, а я настолько «истощилась» за эти чертовы «праздники», что, казалось, совсем о нем позабыла.

Но вот он. Я моментально узнаю его.

На моих глазах он подводит к ядовито-зеленой машине молодую, чуть смугловатую женщину — жгучую брюнетку с идеально ровной, до плеч, пелериной блестящих, безупречно ухоженных волос, глазастую, с узким лицом с высокими скулами и носом с изящной горбинкой, всю в молочно-белом, то есть, в брючном костюме, в распахнутом длинном пальто поверх и ботильонах на шпильке. Из-под ее пиджака открывается вид на декольте внушительных размеров, безупречное и чуть ли не слишком идеальное, чтобы быть настоящим. И хотя она, эта горбоносая, не производит впечатления, что чего-то не может сама, он открывает перед ней дверь на водительское этой вычурной тачки и, кажется, даже помогает сесть.

Не разберу, что там в его движениях, ласка ли, забота, а может, вежливость, предупредительность — лишь машинально поражаюсь его джентльменству — может ведь, когда захочет.

Поразившись, принимаю к сведению, отталкиваю и иду дальше.

На пестром фоне Стены-«галереи» не сразу увидела, что тачка спортивная и эксклюзивная, какой-то олдтаймер. Не могу представить, чтобы в этом она теперь укатила на Котти, хотя... какое мне, на хрен, дело.

В общем, я поняла: Берлин у нас, оказывается, колхоз, а у него в этих краях дела. Но его дела — это его дела. Они у нас с ним разные, поэтому я усиленно «думаю» сама себе:

«Если сейчас хоть на секунду замешкаешься, замедлишь шаг, дыхание задержишь, то грошь тебе цена. Поняла?»

Не знаю толком, поняла ли.

Игнорить его непросто в силу интересного явления: при виде его у меня включается некий запуск, я вздыхаю полной грудью, и внутри даже начинает крутиться что-то, было заржавевшее. Сначала лязгает, потом расхаживается и, наконец, крутится по полной.

Вот давно не была я в театре — в Берлине они прелюбопытные, жаль, закрыты все. Сейчас у меня такое чувство, будто кончился антракт. Да, хорошо, что я не психолог.

Смываюсь по своим делам, пока он меня не заметил, а он... заметил, кажется. А я — нет, не смываюсь — ухожу неспеша и благополучно добираюсь из Фридрихсхайна на работу.

***

— Кати, тебя не хватало.

Такое мог сказать только Мартин — он и говорит.

— Вэлкам бэк, конфетка.

С Рози мы перезванивались каждый день, но:

— Я тоже скучала, сахарок.

А вообще, когда с головой уходишь в работу, то некогда киснуть от одиночества. Тем более, если в плане одиночества тебе не привыкать.

Вообще, я для себя решила, что никакая я не одинокая. Вон, мама, отец, брат у меня есть, подруги есть.

А что нет рядом мужчины, так это даже лучше. Правда. Только без секса порой грустновато, но для этого не обязательно жить ни с кем.

— Слушай, как ты держишься? — спрашивает Рози.

— Э-э... чего? — ощущаю у себя на лице легкий румянец.

— Без мороженого. Жду-не дождусь, когда опять откроют ДольчеФреддо.

А, блин. Румянцем зря только Йонаса смущала — вон, притерся опять, слава Богу, хоть без комментариев. Нюх у него на пикантные мысли, как на жареное.

— Без мороженого? Не знаю. Стараюсь не покупать дерьмо у Викиты.

— Кремень.

Да, кремень. Не привыкать же, думаю.

***

Мартин пока не приспособился заваливать работой в удаленке — естественно, только поэтому ему меня и не хватало. То ли дело — в офисе.

Мы будем перестраивать старый бутылочный завод во Фридрихсхайне под «Фрида 21» — жилищный комплекс на семьдесят квартир, и Мартин подключает меня к проектированию.

В районном управлении Фридрихсхайна, известном своей патологической склонностью к сонливому бездействию, выздоровело достаточно народу, и вот по окончании локдауна я приезжаю к ним в стройведомство.

После долгого и нудного слушания меня нагружают многопапочной строительной документацией стеклозавода и мне теперь предстоит все это досконально перелопатить.

Стеклозавод этот — промышленный памятник пред-ГДР-овских времен, и перестраивать его по представлению властей нужно будет «минимально инвазивно». Но мы, по-моему, выиграли тендер не потому, что учли это в нашем проекте — просто запросили недорого.

Выкатываю набитый до отказа кейс в коридор, куда меня не потрудился проводить зануда-чиновник, моложавый, сухонький и вредный, как и положено любому уважающему себя ост-берлинскому чиновнику. Наверно, предки у него работали на этом стеклозаводе, а он посмотрел на меня и не поверил, что такая пигалица, как я, да со своей «весси»-конторой смогу там что-то путное построить. А может, просто неохота ему было старую строительную документацию из архивного подвала поднимать. Короче, рад он от меня избавиться, по-моему.

— Привет, Кати, — здоровается со мной знакомый голос.

Это Миха. Он шагает мне навстречу и, прежде чем успеваю опомниться, целует в правую, затем в левую щеку. По-родственному.

Никакой он мне не родственник. Недавно мне непременно захотелось бы внести это разъяснение, проставить подобно точкам над i. Но сейчас что-то случается: прежде чем эта мысль приходит мне в голову, думаю и ощущаю я совсем другое, успокаивающее и вместе с тем даже бодрящее немного. Бодрящим оказывается резкий, терпкий, пронзительно-свежий запах, в котором ноль сладости — кислота, скорее. Кисловатая горечь и никакого мускуса. Я не сразу понимаю, что это такое, затем до меня доходит: от него пахнет его «спортивной» туалетной водой. Пахнет, как обычно. Вернее, как раньше. Когда-то.