Любуясь собой, небо отражается в каждом листочке, посыпает небрежно каплями воды округу с сухим треском, словно рвётся что, а чего – не разглядеть. А как сделается шаг дождя не так тороплив, и тогда он не сидит без дела. Нанизывает на усы винограда мелкие стеклянные бусины. Часто-часто. Как перед тем барабанил в нетерпении по подоконнику пальцами, будто разыгрывался, прежде чем выйти на публику к роялю.

Мокнет птенец ласточки на самом виду, в набрякшем уже от сырости плотном, под горлышко, передничке и немаркой рубашонке с длинными рукавами. Обрядила его мать, дабы не простыл, да не расцарапал себе во сне пухлые щёчки. Ну, ничего, не век же топтаться на одном месте дождю. Как надумает уйти – обсохнет малец, перекусит червячком, и взлетит в отмытое нарочно для него небушко.

Томится в сетке травы под негой перламутровых струй улитка. Вся в пупырку, покрытая приспущенной сквозняком пеной. Застывшими каплями глаз рассматривает близоруко лист клевера ржавый местами: «Исть его, или проскользить до другого?..»

Тикают капли дождя у неё над ухом. Эти часы то медлят, то частят. Всё у них не вовремя. Усы винограда ненадолго делаются похожими на удочки глаз улитки. Туча, вроде, и выжата досуха, но с неё ещё каплет. Становится немного светлее, так что заметно, как некая крошечная, трогательная, вызывающая умиление улиточка прильнула к цветку, спрятала голову поглубже в лепестки, а тот улыбается ласково и придерживая малышку подбородком, баюкает её, кивая ветру обождать, что торопит его зачем-то.

Улитка… С прозрачной раковиной, как с чистой душой, вся на виду, будто тропинки после долгих дождей.

Малахитом и изумрудами отливают сбитые с толку жизни бронзовки в оправе камней дорог. На залысинах полян – жеванные дождём листья ромашки и шнурок кожи, брошенный за ненадобностью змеёй. Божья коровка, в поисках приглянувшегося накануне цветка, бродит по скошенному мокрым ветром. Уцелевший случайно цикорий сопереживает с обочины, раскачивается в такт её стенаниям.

Куда не глянь, везде всё неодинаково одно и тож. Расколотый трясением, гранит мостовой являет миру сияющую истину собственной сути, а вывороченные из болотистой земли корни глядятся кикиморой… Там же – куски глины, цвета сырого ещё ржаного хлеба.

Оплавленные на огне заката облака истаяли было рвано, до просветов, но к вечеру небо вновь заволокло войлоком туч.

Позабытые в прошлом дне, мокрые от дождя деревья, изумлённо взирают на глянец седеющей грязи. Стекла домов, играя с солнцем, ещё блестят, и видно сквозь них, как те, на ком уже, казалось, нет места для клейма, пьют ханжу не из чайников, а так, ни от кого не таясь. Тяжела ли их жизнь, потому как проста, вовсе без затей и кривотолков, легка ли, – не нам судить. Если и есть где место для стыда, то оно не здесь, подле подлинной чистоты, что не только лишь после сильного ливня, но по все дни всякого времени года.

– Маков день, говорите? Ну – пускай будет так.

Рано утром 17 июля 1993 года, прихватив две лопаты, термос с чаем и туесок, собранной для нас матерью, мы с отцом выдвинулись к заводоуправлению, откуда отъезжал автобус до наших пятнадцати соток, что стояли с момента их получения ни разу некопанные.

Когда мы устроились в автобусе, отец выудил из сумки с провизией тетрадь, нарисовал на листе квадрат, и уверенной рукой принялся прописывать размеры чётким чертёжным шрифтом.

– Расчистим территорию, разметим, вскопаем и будем строить. – Сообщил отец.

– Что именно? – Без воодушевления поинтересовалась я, и прибавила, – ибо на этот день у меня совершенно иные планы.

– Да?! – Изумился отец. – И какие?

– Ну… так. – Туманно ответила я и отвернулась к окну.

Час в дороге прошёл незаметно. Я расслабленно и безответственно любовалась мелькающими у обочины видами, словно бегло пролистывая художественный альбом с пейзажами из запасников Третьяковской галереи. Отец увлечённо «рисовал», «разбивая» грядки, «возводя» строения, так что, к тому моменту, как водитель захлопнул двери автобуса, оставив на с на пыльном пятачке у заросшего бурьяном поля, в воображении отца всё было готово, осталось лишь воплотить это в жизнь.

Наш кусочек земли, огороженный со всех сторон чужими заборами, выглядел, прямо скажем, не очень. И не с шанцевым инструментом в руках нужно было браться за его освоение, но ничего другого при себе не имелось, поэтому я лишь вздохнула, и спросила, где копать.

– Погоди! Надо сперва разметить! – Остановил меня отец, выудив из кармана бечёвку и отвес.

Солнце крутило рыжей головой, с любопытством рассматривая, как, стирая с лица безмятежность вместе с испариной, мы мельтешим по участку, где, презрев ожесточённое сопротивление крапивы, вбиваем в почву колышки «от сих до сих». Когда светило, вытянув шею, глядело на нас сверху вниз, уже совершенно не таясь, отец наконец взялся за лопату:

– Ты посиди, отдохни. Я тут… намечу…

Сидеть было не на чем. Пыльная и румяная от жары, я поинтересовалась, над чем решил потрудиться отец теперь.

– Так это туалет. Начнём с него! – Сообщил он, ткнув лопатой в резиновую почти из-за опутавших корней землю и неподатливую от того. – Впрочем. Уже поздно. В следующий раз. Пора собираться домой.

В ожидании обратного автобуса, мы пили обжигающий язык чай. Солнце пристально наблюдало за нами, прислушиваясь к горячему монологу отца о доме, с балкона которого поутру будет виден небольшой бассейн с голубой водой.

– Будешь завидной невестой, с таким-то приданым! – Шутливо подмигнул мне отец, а я… Мне сделалась чуточку щекотно в сердце, как это уже бывало не раз от его посулов, но не более того.

Едва протиснувшись между наполненных кабачками корзин более расторопных и практичных дачников, со светлым, радостным чувством избавления от необходимости немедленного воплощения мечты в реальность, мы возвращались вполне довольные собой.

– Так что у тебя за планы на сегодня? – Не удержался и спросил отец на подъезде к городу.

– Свидание.

– С кем?

– Не знаю, я его ещё не видела.

И теперь, спустя годы, выглядывая из окна дома на мутную воду небольшого бассейна, я неизменно улыбаюсь, припоминая слова отца, который, посетив однажды моё жилище, с очевидным искренним сочувствием, произнёс:

– Я б тут сдох со скуки!

Ему, судя по всему, было не особо важно, во что выльется пришедшее однажды в голову. Само приготовление к делу позволяло парить над суетой, которой, брезгая напоказ, каждый упивается, как умеет.

Заронив мечту, подарив её миру, отец шёл дальше, раздвигая неведомые, невидимые прочим пределы. Жаль, мало оказалось тех, способных принять его побуждения, как свои. Хотя, за неимением у большинства собственных, они пришлись бы им и по вкусу, и впору, и ко двору. И были б заняты люди чем-то правильным, а не прожигали бы свои жизни попусту.

Отца… папы уже нет, а те пятнадцать соток так и стоят. Квадрат нетронутой никем земли, что отдыхает от бремени человеческих шагов и фантазий до некой далёкой, непременно светлой поры.

Дождавшись, покуда небо оставит своё мытьё и стирку, приятели вышли прогуляться в сад. Не сделавши ещё и пары шагов, они заметили, что и туфли их оказались мокры, и рейтузы по самую середину маковки икр.