Перед тем как потерять сознание, Кузьмичев увидел разведчиков, ворвавшихся на пост. И Коренева, плакавшего над Кузьмичом, когда того несли к боевой машине пехоты. Владимир так и не сказал ничего солдату. И больше не видел его. Прапорщик остался жив. И так как лечение предстояло длительное, его переправили в Чирчикский госпиталь, что недалеко от Ташкента. Там Владимир и познакомился с молоденькой медицинской сестричкой Катей. Она покорила сердце кавалера двух орденов Красной Звезды своей ненаигранной скромностью и чистотой. У нее также не было родителей. Воспитывала Катю бабушка, и жили они в Горинске. После окончания девушкой медицинского училища в Переславле ее позвала к себе дальняя родственница – военный врач. Так Катя оказалась в военном госпитале. Знакомство их за время лечения Кузьмича переросло в любовь. У Владимира заканчивался контракт, и Катя предложила после его увольнения поехать на ее родину. Кузьмичев согласился.

И после госпиталя и увольнения, уже муж и жена, Владимир и Екатерина Кузьмичевы приехали в Горинск. Где и прожили уже более двадцати лет. Кузьмича взяли в милицию. После курсов переподготовки он получил офицерское звание и был определен в ГАИ инспектором. Жизнь и новая служба Кузьмичева складывались по-разному. В своей любви они с Катей были счастливы. Хотели, как и все, иметь детей. Но так уж получилось. Не дал господь.

Вернулся Губин. Загнав машину на прежнее место, вышел на улицу. Кузьмичев посмотрел на часы. Сержант, уловив это движение начальника, проговорил:

– Все в порядке, Кузьмич, доставил твою красавицу по назначению в полной сохранности!

– С чего ты взял, что она моя?

– Ну, ты же с ней базарил! Только не пойму, о чем вообще можно говорить с плечевкой!

– Эх, Максим! Во-первых, она женщина. Во-вторых, у каждого своя судьба. А судьба, брат, штука непростая и капризная. Может вверх поднять, а может и на дно бросить. Да так, что не всем оставит шанс выбраться обратно. Плохо тому, кто не в силах справиться с собой. И таких много. Коровина в их числе. Но она жертва. И не только собственной глупости, но и коварства тех, кто завлек ее на грязный путь проституции. А вот эти особи уже преступники.

Сержант пальцем сдвинул фуражку на затылок.

– Слушай, Кузьмич, а ты философ! И говоришь складно. Как лектор, что недавно в отделе выступал. Тоже что-то о нравственности бакланил. Только, признаюсь, я в его выступлении ни черта не понял. А ты?

– Я не ходил на лекцию.

– И правильно сделал! Базара было много, а толку ни хрена. Лектор говорил часа два, может, больше. А я, когда домой пришел, попытался предкам рассказать о лекции, и что ты думаешь? Двух слов связать не смог. Так и не вспомнил, чего этот областной оратор нам столько времени в актовом зале втирал.

Старший лейтенант прищурился:

– Ты на что намекаешь? Что и я фуфло всякое гоню?

– Не-е, Кузьмич! Ты как раз тему по уму раскладываешь. Просто я сказал, что умеешь ты речи толкать! И ничего большего.

– Ладно. Постой теперь ты на дороге. Я часок вздремну.

Сержант предложил:

– А чего тут торчать? Может, к ребятам на пост рванем? Там все веселее будет! Тут отираться какой смысл?

Кузьмичев посмотрел на подчиненного:

– Стоять будем здесь! До утра. Как рассветет, уйдем на пост. Но не раньше! Вопросы?

И, не дожидаясь реакции сержанта, продолжил:

– Нет вопросов! Неси службу, инспектор, бдительно. Как часовой в карауле. Армейские порядки еще не забыл?

– Помню! Только там охранять было чего… А тут за чем смотреть? За дорогой? Ее, при всем желании, никуда не денешь. И никто на нее не посягнет. Не в Чечне.

– Ты там был?

– Бог миловал! Пока…

– Вот именно что пока! В твоей службе, если, конечно, намереваешься служить до конца, еще многое может измениться. Это я отпахал свое, а у тебя, сержант, все впереди. Ладно. Следи за обстановкой.

Кузьмичев устроился на месте водителя служебной «Волги», откинувшись на сиденье.

До утра время прошло спокойно.

В 8.00 Кузьмич с напарником подъехали к стационарному посту. Их встретил офицер и новая смена инспекторов. А вскоре, сдав оружие, старший лейтенант вошел в свой дом. Его, как всегда, ждала супруга, приготовившая горячий завтрак для мужа.

– Как дежурство, Володя? – спросила она.

– Нормально! Без происшествий.

– Ты отдыхай, а я к бабушке съезжу. Звонила в шесть часов, опять ей плохо.

– Слушай, Кать! Ну, чего ты будешь мотаться с края на край города. Давай попросим Василия, перевезем Анну Ивановну сюда.

– Тесно будет, Володь!

– Ничего! Разместимся. И ей одиноко не будет. Все мы рядом. А это большое дело! Опять-таки, коли надо, «Скорую помощь» вызовем, воды подадим.

– Ну, я не знаю.

– Я знаю! Жди дома, я к Василию.

– Тебе отдохнуть надо!

– На пенсии отдохну. – Офицер вздохнул, добавив: – До нее, родимой, недолго!

Набросив поверх мундира ветровку, Кузьмич вышел со двора, прошел немного по улице, свернул в ближайший переулок. У второго дома остановился. Вернее, у калитки, от которой вела бетонная дорожка, окаймленная кустами сирени, к крыльцу деревянной избы Василия Белугина. Первым Кузьмича встретил Шалаш – пес непонятной породы, здоровый, но дружелюбный. Владимир помнил, как Васька привез из области Шалаша щенком. Утверждал, что купил дельного кобеля – помесь немецкой овчарки и лайки, которого сначала громко назвал Рексом. Но, по мере роста щенка, утверждение Белугина по поводу породы Рекса становилось все более сомнительным. Он не был похож ни на овчарку, ни на лайку, имел характер порывистый, озорной и совершенно не злобный. Команд, как ни старался Василий, не воспринимал и только оказывался на свободе, начинал терзать все, что попадалось под зубы. Старую телогрейку, новую метлу или пустую пластиковую бутылку из-под минеральной воды. Тут-то Белугин и переименовал своего питомца. Из Рекса пес стал Шалашом.

Вот и сейчас он подлетел к калитке, поднялся на задние лапы, передними пытаясь достать Владимира.

– Ну, ну, отвали, Шалаш!

Кузьмич открыл калитку, отбросив пса на дорожку. Но тот вновь перегородил дорогу офицеру милиции. Кузьмич сбросил пса, схватил того за загривок, оттащил к будке, где прицепил к ошейнику короткой цепи. После чего взошел на крыльцо. Постучал в дверь.

Открыла ему супруга Белугина, Клава. И, не видя гостя, приняла его довольно холодно.

– Кого еще несет с утра?

– Это я, Клав, Кузьмичев!

Тон женщины резко изменился.

– А, ты, Володь? Здравствуй!

– Доброе утро, чего ты с утра нервная?

– Будешь нервной с таким муженьком. Хоть бы ты на него повлиял, Володь!

– Опять вечером приложился?

– Приложился? Если бы приложился! Нажрался, как скотина последняя. С дружками из лесхоза чьи-то именины отмечал. Доотмечался так, что вместо хаты в будку к Шалашу залез.

Кузьмичев улыбнулся:

– Да ты что?

– Вот тебе крест! Ты знаешь, он и трезвый чудик, а выпьет, вконец деревенеет. Пил бы как люди, разве я против? Сама бы поднесла! А он… да чего говорить, сам знаешь!

– Знаю! Где он сейчас?

– На кухне сидит, где же еще? Нахохлился грачом весенним, ждет, чтобы похмелила. Да только хрен ему. Надоел уже! Ты постучал, а я думала, дружки заявились. Ты уж извини.

– Да ладно, Клав! Я пройду?

– Проходи, конечно! Да мозги ему промой, хотя все бесполезно, горбатого могила исправит, прости меня, господи!

Клава, несмотря на средний возраст, была человеком глубоко верующим. И было это объяснимо. Она росла в семье баптистов. Те потом, как люди рассказывали, подались куда-то в леса. И Клава, возможно, затерялась бы где-нибудь в секте, если бы не Василий, как раз вернувшийся из армии. Любовь молодой набожной девушки к бравому отставному матросу оторвала ее от секты и оставила в городе. Что никак не повлияло на ее религиозные убеждения, с той лишь разницей, что секту Клаве заменила церковь, где она была образцовой прихожанкой. Что, опять-таки, в быту совсем не мешало ей иногда применять крепкое словечко. Правда, больше в отношении супруга. И Кузьмич понимал ее. Да и Василия, как ни странно. Может быть, дело было в том, что семья Белугиных, как и семья Кузьмичевых, тоже не имела детей? Вот только Кузьмич принял это достойно, а Васька поплыл, найдя в самогоне, пусть и иллюзорную, но все же отдушину, позволяющую на время отвлечься от реальности. Это, понятно, не снимало проблем. Более того, усугубляло их. Ну, а затем подчинило Белугина «зеленому змию», с которым у Васьки не было ни сил, а главное, ни желания бороться.