- Это было в конце осеннего сезона в «Ла Скала», - вспомнил Бруно.

«То есть за месяц до Карнавала, когда появился Орфео», - подумал Джулиан.

- Вы уже говорили об этом с месье де ла Марком?

- Мы бы с удовольствием, милорд! – отозвался Бруно. – Мы бы взяли его за глотку и спросили, как у него хватило дерзости приехать на маркезову виллу, когда маркеза не знает, какая вражда была между ним и её мужем. Но тут столько sbirri рядом, что мы бы не хотели создавать такие неприятности.

- Это очень мудро, - сказал Джулиан. – Не оставите ли пока месье де ла Марка мне?

Бруно и Томмазо переглянулись, и последний кивнул.

- Да, милорд. Мы не тронем француза… пока что.

- Сегодня вечером это будет нетрудно, - сказал Бруно. – Маркез Ринальдо дал нам свободный вечер – такое не часто бывает! – и мы собирались в деревню, - он подмигнул. – Мы оба хотим подступиться к этой Розе, и пусть победит сильнейший!

Брокер улыбнулся так, что Джулиан задумывался, не стал ли уже его камердинер этим «сильнейшим». Но быть может, он просто подумал о том, что мать Розы подумает о замысле лакеев.

Когда оба осведомителя нахлобучили свои треуголки с золотым шитьём, откланялись и ушли, МакГрегор спросил:

- О чём вы говорили? Я не поспевал.

- Прошу прощения, мой дорогой друг, - ответил Джулиан. – Я не хотел сбивать лакеев, переводя их рассказ. Я вам всё объясню. Но сперва… - Джулиан откинулся на спинку стула, и на его губах заиграла улыбка, - Брокер, не попросишь ли ты месье де ла Марка присоединиться к нам?

Глава 28

Де ла Марк без спешки вошёл в комнату Джулиана и МакГрегора, как будто в одну из модных лож «Ла Скала».

- Добрый вечер, mon vieux… мой дорогой доктор. Как отрадно, что вы пригласили меня уютно поболтать, как про это писала мисс Остин^[76] - он поднял свои чёрные брови и оглянулся. – Я не вижу ни карт, ни бутылки вина. Если кто-нибудь войдёт, нас примут за методистов.

- Я совершенно уверен, что вы быстро переубедите в этом кого угодно, - сказал Джулиан. – Не желаете ли присесть?

Де ла Марк рухнул в кресло напротив Джулиана и МакГрегора. Он бросил взгляд на Брокера, что снова занял пост у двери.

- Скажите мне, - непринуждённо поинтересовался он, - ваш человек следит, чтобы я не сбежал или чтобы Гримани не вошёл?

- Конечно, чтобы Гримани не вошёл, - ответил Джулиан. – Я никогда не считал, что вас следует запирать для того, чтобы разговорить.

- Touché^[77], - де ла Марк откинулся на стуле и улыбнулся, - но зачем вы исключили нашего друга комиссарио из этого важного разговора?

- Потому что я дал слово лакеям, что ничего ему не скажу.

- Как удобно! – де ла Марк никогда не улыбался так широко.

- Что вы хотите сказать? – сердито спросил МакГрегор.

Де ла Марк пристально посмотрел на него секунду или две.

- Просто я заметил некоторые трения между мистером Кестрелем и нашим пылким комиссарио, - мягко сказал он.

- Конечно, - ответил Джулиан, - если вы настаиваете, я могу послать за Гримани…

- Вы блефуете, mon vieux, - рассмеялся де ла Марк. – Но так хорошо, что я готов поддаться. Вы хотите допросить меня. Спрашивайте.

Джулиан холодно встретил его взгляд.

- Как вы, вероятно, догадываетесь, лакеи рассказали, как побили вас, отняли ваш альбом и оставили на улице без чувств.

Де ла Марк больше не улыбался. Джулиан видел, как напряглось его лицо и руки. Порой он сомневался, действительно ли тот происходит из такой благородной семьи, как говорит – после Революции вся Европа кишела фальшивыми французскими аристократами. Но теперь его сомнения угасли. Невозможно было ошибиться в том, что за чувства вызывает в де ла Марке напоминание о той стычке – унижение, попранная честь, холодный патрицианский гнев.

Француз ответил, взвешивая каждое слово:

- Конечно, я знал, что лакеи заговорят. Похоже, они дали вам полный отчёт. Что вы хотите узнать от меня?

- Почему вы не сообщили об ограблении в полицию?

- А вы бы сообщили? – де ла Марк по-галльски пожал плечами. – У меня не было свидетелей, и я знал, что маркез Мальвецци защитит своих слуг. Ещё я знал, что он оставит у себя мой альбом настолько, насколько пожелает. Ему очень хотелось его увидеть. Я надеялся, что он вернёт его по своей воле.

- Он бы не смог вернуть её, - заметил Джулиан, - ведь вы вскоре уехали в Турин и оставались там ещё три месяца.

- Уехал, - чёрные глаза де ла Марка стали стальными. – Вряд ли вы можете ожидать, что я бы оставался в Милане, смиренно ожидая, когда он соизволит вернуть то, что принадлежит мне.

- Вы когда-нибудь говорили с ним об альбоме?

- Это бы только разъярило его. Я придерживал язык, рассчитывая, что он просто вернёт его, когда закончит.

- Иными словами, вы проглотили это оскорбление и ничего не сделали, - подвёл итог Джулиан.

- Я сделал это с большей готовностью, чем проглотил бы такое от вас, - мягко ответил де ла Марк, - если вы сейчас назвали меня трусом, mon vieux.

МакГрегор резко выпрямился, но Джулиан успокаивающе удержал его рукой, не отрывая глаз от де ла Марка.

- Это не входило в мои намерения, - спокойно сказал он. – Вы рассказывали кому-нибудь об ограблении?

- А я похож на человека, что готов об этом рассказывать? Как вы любезно указали, это история не совсем делает мне честь.

- Она могла бы заинтересовать полицию, когда стало известно об убийстве маркеза, - указал Джулиан.

- Полиция придаёт ему слишком много значения. Могущественных патрициев не убивают за пару страниц с нотами.

- Даже если эти страницы были украдены слугами этого патриция, которые избили их владельца до потери чувств?

Де ла Марк поглубже устроился в кресле, задумчиво посмотрел в потолок и тронул усы.

- Мне грустно в этом признаваться, mon vieux, но сегодня вечером ваше общество меня не развлекает.

- Я в отчаянии, - глаза Джулиана распахнулись, исподволь пародируя насмешливые манеры де ла Марка.

- А мне кажется, - вмешался МакГрегор, - что человек мог бы прибегнуть к насилию, если бы у него украли записи, что он делал месяцами или годами для своей книги. Лакеи говорили, что вы часто бывали в опере и записывали за певцами фиор… фиор… ту музыку, что они сочиняют прямо на сцене. Вы не смогли бы восстановить всё по памяти. Ваши огромные усилия пропали бы впустую.

- Напротив, - возразил де ла Марк, - я в долгу перед теми лакеями. Они доказали мне, что моя хвалёная книга никогда не будет закончена. Делать заметки и позволять отнять их – это быть Пенелопой, что ткёт днём и распускает сотканное ночь. Мой замысел мог бы развлекать меня долгие годы.

- Чепуха! – сказал МакГрегор. – Рано или поздно вы бы захотели держать в руках готовую книгу и говорить себе: «Вот мой труд и завершён».

- Это звучит ужасно тоскливо, - ответил де ла Марк. – Это подобно смерти. Мне нравится действовать. Меня увлекает процесс, - он дружелюбно посмотрел на Джулиана. – К слову о процессе: что вы собираетесь делать сейчас?

- Я полагаю, вы отрицаете, что убивали Лодовико Мальвецци?

- Отрицаю.

- И вы не владеете никакими сведениями о том, кто мог его убить?

Де ла Марк задумчиво отвёл взгляд и положил подбородок на сплетённые кисти рук.

- Я не могу сказать, что не владею никакими сведениями. Не так давно мне пришла в голову одна идея, а сейчас отличный миг, чтобы поделиться ей.

- Прошу вас, - поощрил Джулиан.

Де ла Марк впился взглядом в глаза Джулиана и спросил с лёгкой улыбкой.

- Вы когда-нибудь слышали о графе д’Обре?

- Это был французский аристократ, - медленно ответил Джулиан, - либерал, слыл немного эксцентричным. Он умер несколько лет назад от изнурительной болезни.

- Всё это верно, - согласился де ла Марк. – Я немного его знал. Мы оба были émigrés^[78] в Англии. Граф был на пятнадцать-двадцать лет старше меня, а его чудаковатость была больше, чем об этом говорили. Когда émigrés приехали во Францию после реставрации, многие с радостью вернулись к прошлой жизни и наслаждались своими привилегиями. Но не д’Обре. Он был философом – рассудительным, скептичным и – к ужасу вновь ставшей бурбоновской Франции – нерелигиозным. Он восхищался британскими порядками и даже мог сказать одно-два добрых слова о Бонапарте. Король не доверял ему, другие аристократы подозревали его, священники – проклинали, а собственные крестьяне – не понимали. Полиция была бы рада поймать его на участии в заговоре против правительства, но, насколько я знаю, он в них не участвовал. Он вообще не вмешивался в политику Он от неё очень устал. Если бы я давал ему окончательную оценку, то сказал бы, что никто не был столь циничным в общественных делах и столь добрым в частных.