— Я свинтила?! Я застукала тебя в постели с другой женщиной!

— Что?! — Макс посмотрел на меня с таким изумлением, что я даже растерялась. Вот актёр! Это же надо, так изобразить невинность!

— Ладка, я никогда не изменял тебе, — вдруг произнёс он тихо и растерянно.

Шагнул ещё ближе, так что в тесном пространстве лифта стало совсем жарко.

— Никогда. Ты совсем, что ли?! Я ведь тогда только о тебе думал… Одной тобой дышал…

«Ну да, обо мне ты думал!» — хотела я выплюнуть презрительно. Но заглянула в его потемневшие, с расширенными зрачками глаза, и передумала.

Вместо этого неуверенно повторила:

— Ты был с другой. У себя дома… Скажешь, мне это приснилось…?

Мы тогда не жили вместе. Хотя я часто оставалась у Макса ночевать, и ключ от его квартиры у меня был, но о том, чтобы к нему переехать разговора не было. Да и квартира была не его.

— Я здесь временно, — объяснил Макс, когда первый раз привел меня в огромную сталинскую двушку с четырехметровыми потолками, заставленную старой темной мебелью.

В большой комнате жил круглый стол, застеленный белой кружевной скатертью. В углу скромно жалась горка с посудой, рядом черное пианино с пожелтевшими клавишами из слоновой кости.

Еще был огромный кожаный диван. Старинный монстр, словно украденный из музея, но на деле оказавшийся очень удобным. Крепким, достойно выдержавшим все бесчинства, которые мы с Максом на нем устраивали.

А мы устраивали… Такое, что даже сейчас, глядя в лживые зеленые глаза я начала краснеть, вспомнив, что Макс со мной проделывал на этом диване. Еще в спальне, на тоже старинной кровати… И в кухне… В ванной… Ой, мамочки, нашла о чем вспоминать!

— Лад, ты о чем говоришь? — вырвал меня из прошлого недовольный голос.

Воронов подался вперед и ладонью обхватил сзади мою шею. Потянул к себе, так что наши лица оказались почти вплотную друг к другу. Прищурился:

— Объясни, в чем ты меня обвиняешь?

— В измене, Воронов, — проскрипела я. Горло сдавило спазмами, а в груди стыл лед и одновременно что-то горело. Обида и ненависть, которые, оказывается, никуда не делись. Вот ведь, а я была уверена, что за два года все остыло и растаяло!

Ну а мой День Вселенской Скорби — он вовсе не про Макса Воронова. Он про всех мужчин этого мира, предателей и изменщиков.

Тем более, что для моей Катюни двадцать восьмое декабря тоже был днем скорби. Пять лет назад ее тогдашний парень повернулся и молча ушел в снежную пелену, когда Катя сказала ему, что беременна. Ушел и больше не вернулся.

Наверное, это просто день такой, когда недостойные нас мужчины уходят из нашей жизни.

Без меня Катюня эту дату никак не отмечала. Да и некогда ей было — на следующий год у нее уже был четырехмесячный Мишка, не дающий ей ни скучать, ни праздновать.

Но когда два года назад и со мной двадцать восьмого декабря случилось мужское предательство, мы с Катюней решили, что это знак.

Назвали этот день каждая по своему, и стали отмечать. Два раза отметили, сегодня собирались третий.

Правда, Клара мне с утра накаркала, что на «попойку» я не попаду, потому что с ангелом на седьмом небе застряну…

— Ты мне изменил с какой-то… Я вас видела вместе в постели, — я вскинула голову и с силой закусив губу уставилась в недоверчиво глядящие на меня глаза. — У тебя дома. Как раз в этот день, ровно два года назад.

Недоумения в устремленном на меня взгляде стало еще больше.

Макс покачал головой и засмеялся:

— Ты что-то путаешь, Лад. Не было такого.

— Не было?!

Я набрала побольше воздуха в грудь, подняла руки и толкнула его в грудь: — Отодвинься, Воронов, мне противно с тобой рядом стоять! Врун и трус, боящийся признаться в своей подлости.

Макс послушно отступил. Снова оперся спиной на стенку лифта и со своего места принялся пилить меня глазами.

— Может расскажешь, как все было, Адеева? А то я даже не в курсе, что подлец, трус, и рога тебе наставил, — произнес насмешливо. Поднял свой крафтовый конус к лицу и демонстративно понюхал цветочки.

«Наверное представляет, как подарит их своей идеальной женщине», — подумала я злобно и вдруг выпалила, хотя вообще не собиралась ничего ему объяснять:

— В тот день ко мне в институт пришла твоя мать. Нашла меня возле аудитории, где шел экзамен, и сказала, что желает со мной поговорить.

Я замолчала, вспоминая, с каким презрением холеная, стильно одетая женщина с бриллиантами на пальцах и в ушах разглядывала мои дешевые джинсы и свитерок, купленный в секонд-хенде.

Да одни ее перчатки, которыми она снисходительно, как собаку, похлопала меня по плечу на прощание, стоили дороже, чем вся моя одежда.

Я тогда очень ясно увидела, в чем сила таких, как она, женщин. Даже без ее последующих объяснений.…

— Пришла и что?

— Объяснила мне, из какой ты, на самом деле, семьи, Максим Воронов… Рассказала, где мое место относительно тебя. Ты-то, оказывается, и тут меня за нос водил, — я вскинула презрительный взгляд на его красивое, искривившееся в странной гримасе лицо. — Врал мне, что обычный менеджер, а оказалось…

— Врал, что ты обычный менеджер, а оказалось…

— Что именно оказалось? — Воронов хмыкнул и, кажется, зевнул, прикрывшись букетом для своей идеальной женщины.

Скучно тебе мои претензии выслушивать, да?

— Ничего, — буркнула я. Замолчала и отвернулась, жалея, что вообще начала с ним объясняться. Зачем я пытаюсь что-то ему высказать? Непрожитая обида обжигает язык? Так ему все равно — стоит, вон, со скучающим видом!

Макс вздохнул, переступил с ноги на ногу и позвал:

— Лада! Лад, я тогда действительно работал простым менеджером в компании своего отца. Ну да, я из небедной семьи, но какое это имело значение для нас с тобой?

— Для твоих родителей имело.

— Не думаю.

Я передернула плечами, не желая вспоминать, какими эпитетами меня награждала его маман.

— Все, проехали, больше это не имеет никакого значения.

— Имеет, Лада, потому что этого не могло быть. Моя мама…

Макс замолчал и достал из кармана телефон. Разблокировал экран и принялся что-то искать. Через несколько секунд протянул телефон мне:

— Посмотри, эта женщина к тебе приходила?

На экране была открыта фотография, сделанная где-то на курорте. На ней в обнимку на фоне пляжного бара стояли несколько женщин в летних платьях. Улыбались, строили рожицы и выглядели очень милыми и приятными. Даже не верилось, что одна из них обзывала меня дворняжкой и велела проваливать из жизни ее сына.

— Хочешь проверить, опознаю ли твою маму? Уверен, что я вру?

Я ткнула пальцем в стоявшую с края высокую, огненно-рыжую даму в струящемся зеленом платье:

— Вот она. А рядом с ней Анна Сергеевна, моя начальница, — я вернула Максу телефон. — Не знала, что они знакомы с твоей мамой. Анна такая приятная женщина, и руководитель суперский…

Воронов спрятал телефон обратно в карман и как-то странно улыбаясь спросил:

— А моя измена? Расскажи-ка мне о ней, Оладушек.

— Давай, давай — должен же я знать, что там вытворял и с кем, — поторопил, видя, что я молчу.

Я возмущенно закатила глаза:

— Воронов, ты совсем не знаком со словом «совесть»?

— Неа, не знаком. Давай, Оладушек, расскажи мне, какой я подлец и негодяй.

Вот честно, я от такой наглости и бесстыдства чуть не зарычала. Но взяла себя в руки — наверное лучше все ему высказать. Поговорить и поставить окончательную точку. Поэтому с максимальным спокойствием произнесла:

— После экзамена я поехала к тебе. Сначала позвонила, хотела по телефону поговорить, но ты не отвечал. Очень занят был, как потом оказалось. Поэтому я села на автобус и приехала. Открыла дверь своим ключом, а там на всю квартиру скрипы кровати, охи и стоны.

— «Макс, моя любовь, ты самый лучший…» — передразнила я скакавшую тогда на Максе голую девицу, борясь с желанием некультурно плюнуть прямо в рожу этому «самому лучшему».