Игнат (в горе): Друзья, с прискорбием хочу сообщить, что не вправе начать изложение тезисов моей работы. Сначала я вынужден снять с нее ложное обвинение. Коллега Антонов, выдвинувший обвинение, должен отказаться от него публично, ибо (торжественная пауза) оно ложно. Если нет, я вынужден буду передать иск в гражданский суд, документация и аргументы у меня готовы.

(Гробовая тишина весьма способствует обдумыванию решений.) Кому, как не Игнату, знать, что я, в отличие от него, не пожертвую добрым именем Филипова, да и что суд? У меня на руках доказательств не было. И я отказался от своего обвинения, попросив освободить меня от заседания по состоянию здоровья. Отказался от трех лет каторжного труда, от восторженных студенческих надежд. (А разрыв с Миленой!) Отказался от шести лет работы в институте, от возможности идти своим, оригинальным путем к открытию, начало которому положило украденное исследование. Игнат дальше не продвинется, но мне-то придется в будущем ссылаться на него! Главное: суть последующей работы коренится в нынешних выводах. Не случится ли однажды, что плагиатором обзовут меня, скажут: это давно предвидел другой и чуть было гениально не открыл.

И я отказался.

Своим самоуничтожением я угодил всем, за исключением Гавраилова, который рассчитывал на скандал. (Еще один удар по Филипову! Тогда пополз слушок, что директора хотят спровадить на пенсию, но нет, переизбрали.) Ведь из борьбы за директорское место при любом исходе дела выбывали и я, и Игнат. Да, Гаврюха расчетлив. Он просто внушает физический страх и, по-моему, в хвост и в гриву эксплуатирует это свое свойство в отношениях с людьми. Мне всегда виделись в лице Гавраилова признаки болезни Дауна. Все диву даются, как можно назвать его человеком науки, но ничего не попишешь, у него блестящая карьера: в тридцать семь лет старший научный сотрудник, доктор наук, не за горами перспектива выйти в профессора. Хотя в науке абсолютный нуль, и кандидатская его и докторская (де-факто) — компиляции, причем безграмотные… Случайно я познакомился с его бывшим соучеником по гимназии. В отрочестве нашего ученого считали слабаком, все над ним измывались, даже девчонки были посильней… Вполне возможно такое объяснение его манеры поведения и отчасти характера: с грехом пополам влез на первую ступень научной карьеры (при нашем широко понимаемом либерализме и вкривь и вкось толкуемой заботе о человеке это не так сложно), дальше — больше, а потом он стал вымещать на других свои детские комплексы (непрестанно изобретает клички, прозвища, пугает громкими именами, ногами топает, командует). Никто с Гавраиловым связываться не желает, вот он и ловит рыбку в мутной воде и сталкивает всех лбами, поодиночке, группами — он замыслил взять в оборот весь институт…

В день заседания Гаврюха догнал меня на стоянке и втиснулся в мой «фольксваген», я его недавно купил.

— Слушай, парень! — зыркнул по сторонам — не заметил ли его кто, расплылся в одной из самых добронамеренных улыбок. — Дурнее тебя я давно никого не встречал! Отступиться от единственного, может, шанса войти в историю науки ради этого… Ты что, слепой? Он же вас на поводке водит, молодых, в черном теле держит, ждет, пока на ваших надгробьях выбьют: «Здесь покоится мэнээс имярек…» Ты способный малый — поможем, в гору пойдешь, я о тебе уже словечко замолвил где надо, мнение о тебе самое благоприятное… Мы должны держаться друг за дружку. Филипов отпелся, приказ уже на подходе. — Так бы тебе и врезал, чтоб ты знал! Он попытался меня трясануть за плечо, но ощущение было, что к рукаву просто прилип комок теста. — Все уже на мази. Тебе помогут выиграть журналисты. Моя команда будет свидетельствовать в твою пользу. Мы знаем, кто из вас настоящий ученый, народ знает, как вы вдвоем работали… Пепа — я как чуял, попросил ее вас из виду не упускать — кое-что своими глазами видела, все подтвердит под присягой…

— Где тебе выходить?

— Брось эмоции, Филипову наплевать на твои сантименты. Если б он о тебе хоть раз серьезно подумал, то не принес бы так легко в жертву. Он только собой и занят, ему только бы перекантоваться еще чуть-чуть, доченьку пристроить, и привет… Он таких только балбесов, как Игнат, и может терпеть! А ты…

Торможу, выдергиваю его из машины и прямым справа посылаю прямехонько в сторону управления милиции у спортзала «Универсиада». Дамочки вокруг распищались… Только спустя несколько минут, уже в машине, охватило слепое желание бить его, бить, бить… Потеря человеческого в себе — ответная реакция на нечеловеческий облик других… Еще одним разговором об этой истории я обязан Милене.

Меня вызвал Филипов:

— Видишь, ли, мой мальчик, в твою пользу готова дать показания Милена. Но вещественных доказательств у вас нет. Не знаю, что и думать. Милена любила тебя, не исключено, что продолжает любить, а женщины в таком состоянии способны на все. Я верю и в тебя, и в нее. Докажите, что Игнат виноват, пусть идет в тюрьму или дадут условно, пусть покончим с ним… А если не докажете? Решать вам. Дознание, следствие, статейки, сплетни… Сумасшедший дом!..

Я поднялся как раз, когда он говорил, что, невзирая ни на что, готов содействовать установлению истины.

— Я уже все сказал на секции. Передайте мою искреннюю признательность вашей дочери…

Тогда я был задет ее великодушием, восприняв его как пощечину, но сегодня воспоминание об этом оставляет возможность верить, что Милена будет держаться с Игнатом как раньше, по крайней мере мне этого хотелось бы…

IX

Нет уж, Игнатушка, сегодня мой черед. Прибавим газу, машинка! Балбес я, балбес! Греет тебя, что сам выбился в научные сотрудники? Уважаю тех, кто в силе. Чуть сдал позиции, и тебя любой цыпленок заклюет. Вон после той истории как презрительно буфетчица меня осаживает, смотрит свысока…

На сложном «листке» перед отелем «Ропотамо» налево, к телебашне, «фолькс» теряет скорость — дорога в гору, приходится переключить на третью, в остервенении давлю на газ. Откуда эта уверенность, что вчера Милена поставила Игната на место? Разговорчики! Да пройди она десять стажировок, женщина — она женщина и есть. А в тридцать три поневоле может развиться комплекс старой девы. Представляю, как ее донимают старики…

В конце концов я был у нее первой любовью. А если единственной?..

— Здравствуй, Милена!

— Здравствуй, Антон!

— Прошу! Мой «фау — тысяча двести» к услугам фрау! До любой звезды за десять минут! (Так искусственно, ужас!)

— Ну уж и до звезды! У нас этап ресторанов. Это во-первых. А во-вторых, не на твоем «фоксике», а на моем «Жигуле».

Конфуз!

— Это почему?.. Кто из нас кавалер!

— Ну если не хочешь, езжай следом…

— Нетушки! Без машины даже лучше. Дама дарит шанс пить шнапс, грешно не воспользоваться. А твой удел, милая, кока-кола!

Милена, открыв дверцу справа, ждет, пока я сяду. Как заправский шофер — хлоп дверцу, обошла машину сзади, села за руль. Настроение немного падает. (То, что машину она обошла не спереди — это суеверие шоферское или женское?)

Первой протягивает она и сигареты, едва мы тронулись (настроение все падает, хоть зажигалкой скорее щелкнуть), прикуривает от той зажигалки, что в салоне (как по дороге из аэропорта). Молчим. Я — потому, что чувствую себя обманутым. Она, видно, давно не водила, а сейчас час «пик». Только на станции, пока заправлялись, спросила, куда поедем обедать.

— Все едино.

Едем в «Мельницу», в Драгалевцах. Ощущение, что Игнат привозил ее именно сюда — Милена не преминет заявиться на то же место.

…Официант сразу приносит лепешки. Моя визави тянется к теплому хлебу.

— Помнишь, как ты делала маникюр, смешно махала руками и приговаривала: «Сохни лак, сохни лак»?

— А ты помнишь, как сразу все бросал и ходил за мной по пятам, чтобы я, не дай бог, чего не опрокинула на твоем чердаке?