— Без сомнения, придется объяснять и это.

— А жена, — Пеца с великой опаской покосился на дверь в кухню, — жена, тебя спрашиваю… — Вдруг он кинулся к двери, подпер ее своей мощной спиной, чтобы вдруг супруга не вошла, и, кинув горячечный взгляд на гостя, молитвенно сложил руки. — Я не виновен, Ванек, — шептал Пеца, — у меня к ней ничего серьезного…

Ивану стало смешно это брюзжание и чуточку жаль Пецу.

— На собрании об этом можно не упоминать, — великодушно разрешил он.

— Да, Ваня, — согласился Пеца тоном проштрафившегося школяра и незамедлительно зашелся в порыве энтузиазма. — Я им завтра покажу кузькину мать, жулье, повязали меня этой… им боком выйдет, чтоб ты знал…

— Поживем — увидим, — тряхнул головой Палиев. — До завтра.

Пеца проводил его до калитки, не забыв напомнить на прощание:

— Если Лорд этот задрипанный вякнет о… ней, я все отрицаю, говорю тебе сразу.

Иван, неопределенно махнув рукой, растворился в темени на ведущей к исполкому улице. Ему предстояло самое существенное — тут ты, читатель, попал в точку — отыскать в списках адрес и встретиться с Пенчевым.

IX

Через полчаса Палиев переписал адрес, но что дальше? Он понятия не имел, как разыскать улицу, носящую чудно́е имя Шестьсот тридцать девятая.

А тут еще туман густел и густел, плотным кольцом сжимая уличные фонари, ткал паутину по деревьям, лип к коже — как будто нарочно замыслив посмеяться, — так чудилось Ивану. Прикинув, что самостоятельно он вряд ли что отыщет, Палиев подошел к стоянке такси. Ждал, представилось, целую вечность. Утих город. Наконец притормозило такси. «Хорошо бы, кто из наших». Но водитель оказался незнаком, угрюмый и неразговорчивый.

— Как бы мне вычислить Шестьсот тридцать девятую улицу? — первым делом спросил Палиев.

— Садись, — таксист даже не повернул головы.

Вскоре нимбы ламп по обеим сторонам улицы встречаться стали реже, потом вообще пропали, и воцарилась тьма египетская.

— Где эта улица?

— На западной окраине, — отвечал шофер, зорко ощупывая дорогу, на которой колдобины попадались все гуще. — Здесь тебя высажу, дальше машина не пройдет, — таксист резко нажал на тормоз.

— Приехали? — занервничал Палиев.

— Двигай через поле, метров триста, — голос у водителя был извиняющийся, — как раз на свою Шестьсот тридцать девятую и выскочишь…

— И на том спасибо, — расплатившись, Иван энергично направился через поле.

Вокруг — ни души. В стороне просвистел поезд, значит, где-то в тумане железная дорога, нужно поостеречься. Он месил вязкую грязь, увязая по щиколотку. «Не загреметь бы в яму», — подумал Палиев. Шел ужасно долго. «Хороши триста метров… Тут уж за тысячу перевалило», — ни единого строения, только клочья тумана обгоняли его на всех парусах… «Значит, появился ветер», — Иван в глубине души не терял надежды, что туман рассеется и откроется улица с дурацким названием, где живет Пенчев. Но пласты тумана поплотнели, темень — хоть глаз выколи, однако Палиев продвигался вперед, а может, кружил на месте? — он понятия не имел. На постройку он налетел вдруг, едва лоб не расшиб и, изнуренный, встал. Что это? Развалины заброшенной фабрики? Или бывшей маслобойни? Или мельницы? Вот он доплелся до угла и углядел написанные мелом цифры, полусмытые дождем. Чиркнув спичкой, разобрал: ул. 639/7. «Прибыли! — обалдел Иван. — Это ж чисто поле, какие тут улицы…» Он обогнул стену и очутился перед фасадом. Дом был мертв. Ни огонька. Двор завален невообразимым хламом: скелеты трамвайных вагонов, раскуроченные сараи, драные мешки с цементом, горбыль, контейнеры с выпирающими ржавыми станками, видать, бесхозные. Иван и начал продираться между кучищ мусора, между ящиков. Подобравшись вплотную к стене, шагал ощупью. Проем! Зажег спичку, так ничего и не разглядев в кромешной тьме, вошел. Он жег спички, продолжая путь внутрь дома почти вслепую. Явная ошибка, дом необитаем! Выйти, вырваться! Ивана обуял страх… Спички кончались, он повернулся, чтобы уходить, и приметил в стороне бледную полоску света. «Дверь?» В полуобморочном состоянии он поплелся на свет, постучал… В ответ — тишина.

— Кто там? — задребезжал вдруг женский голос.

— Я ищу товарища Пенчева, — у Ивана пересохло во рту.

Минутное колебание.

— Нет его.

Дверь не открывали.

— Я — Палиев, он знает, — Иван ужаснулся при мысли, что ему не отопрут. И тут створка на ладонь подалась внутрь, и показалось лицо владельца.

— Чего надо? — Пенчев глядел с опаской.

— Потолковать! — Палиев шагнул вперед — и дверь захлопнулась перед его носом.

— Не о чем толковать, списки заверены, а вчера вечером я был пьян, — отвечал из-за двери хозяин. Иван старался найти выход из каверзной ситуации.

— Что, придумал, как выбьешь Баеву «Ладу»? — сказал он первое, что пришло на ум.

И тут Пенчев открыл дверь.

— Ничего в голову не лезет… Два дня думаю и хоть бы что придумал. А как ты меня сыскал?

— Списал адрес у исполкома. — Сердце Палиева билось все размереннее. Он осмотрелся.

Они стояли в полутемной сырой прихожей. Когда-то Пенчев оббивал ее оргалитом, но сырость все погубила. Дверь справа вела скорее всего в спальню, Пенчев распахнул соседнюю.

— Это кухня у нас, проходи, — настроен он был дружелюбнее. Оба втиснулись в комнатенку — переоборудованную главой семейства кладовку, — примостились на раскладных стульях. Палиев поймал на себе неспокойный взгляд.

— Ты зачем пришел? — Хозяин напряженно ждал ответа, а Иван смутился и не знал, с чего начать.

— Сколько ж ты тут ютишься?

— Десять годков, — отвечал скороговоркой Пенчев, похоже, он всегда частил, чтобы прикрыть свою растерянность.

— И кой дьявол сюда занес? Склад — не склад, фабрика допотопная, как и назвать, ума не приложу?

— А ты что предлагаешь? — недобро сверкнул глазами хозяин. — Может, у тебя в запасе богатый выбор квартир и сдаешь ты их за сороковку в месяц? Больше с меня не взять. Жена моя — инвалид, ни полушки в дом, да детишки — три голодных рта. Хоть разорвись, а первым делом их кормить надо бы. Всеконечно. На квартиру по грошику копить? Надо. А вот за однокомнатную квартиру отрывать от сердца по сотне, да и вода еще, да и электричество — минимум сто пятьдесят — это уж вопрос. Потому я и договорился на работе — это склад нашего завода, — так и живу в этой клетушке, зато за сходную плату. Смешно, но надеюсь еще на что-то! Строят у нас дом, все никак не достроят… Недавно один товарищ говорит мне: чтобы довести его до ума, каждому еще сдать надобно по десять тысяч, это кроме вложенных. Откуда у меня такие деньги-то? Может, ты мне одолжишь? Всего десять тысяч, а, Палиев? Удружи, и я вырвусь из этой дыры, в которую у меня вся жизнь провалилась! Ладно, моя жизнь ничтожна, но жена… она, голубушка, здесь свое здоровье оставила… Но детки, мои кровинушки, они ни сном, ни духом не виноваты ни в чем, а тятенька их бросил в такой каземат? Отвечай, Палиев! — Он прямо взбеленился, а Иван силился остудить его пыл.

— На мне зачем зло срывать? Мы с тобой товарищи по несчастью. У меня вон дочка простуду схватила.

— Нет, довольно! Меня теперь каленым железом не прожжешь, ничем не проймешь, Палиев, ничем… Еще позавчера, в скверике, я сделал шаг навстречу, взыграла жалость дурацкая, обманом взяли тебя эти подлецы… Но ныне я не собираюсь жалеть ни тебя, ни других. Я упиваюсь своим собственным счастьем, Палиев, я сподобился, я попал в списки. Столько людей не попали, а я попал. И я радехонек, я наслаждаюсь…

— Но какой ценой? — Палиев спрашивал осторожно, разобравшись, что имеет дело с человеком, экзальтированным по натуре и часто впадающим в крайности.

— Да любой, Палиев! В моем положении и деньги — звук пустой, а уж мораль — тем паче. Ты меня не за честность ли явился агитировать? Может, мне добровольно удалиться, а тебя в очередь на мое место? Не бывать этому! Быть честным меня в этот раз и не проси, не буду. Вступить на стезю подлости, а что ты мыслишь — дело неважнеющее. Но все ж вникни умом, отчего я хочу в подлецы податься? Не я этого желаю, этого от меня жизнь востребовала. Житье. Человек — раб жизни, она его в соблазн вводит, подкараулит — и в полон… И человек тащится за телегой жизни пятым колесом, а то и моськой крутится, подмазываться начинает, приспосабливаться, бить поклоны, дарить подарочки, только б, скажем так, умаслить. Жизнь — не объять, не определить, слова — беспомощны, вздор, колебание воздуха и только, жизни не до того: петлю на шею и хочешь — живи, хочешь — вешайся, дело хозяйское. Вот, Палиев, жестокая правда. Ни одна живая душа не спешит это признать, каждый хочет быть хозяином жизни, а ей что, ей все нипочем. Хочет, путь направит прямо, хочет — сторонкой, рушит, и созидает, и бьет навылет. И так до скончания века… И честности моей — грош цена. За нее и спасибо-то не скажут. Некогда. Каждый обстряпывает свои делишки как разумеет, а с других-то честности ой как спросит. Ради бога, я сам, только получу квартиру, за порядочность горой встану, да так, что небу жарко будет, но до той поры благословенной меня не задевать! Тебя я не гоню, но и слушать не желаю, что ни проси, для всех я глух и слеп, — от напряжения руки Пенчева дрожали.