– Вот как? – оживился Приятель-Тулонец. – Интересно, очень интересно! Наш престарелый Отец настоящий везунчик, он, должно быть, родился в рубашке!

– Я пригласил укротительницу выпить, – продолжал Пиклюс, – в кафе на Орлеанском вокзале. Дамочка ничего себе, даже приятная, только слишком уж могучего телосложения. Она, видать, была по уши влюблена в этого молоденького Мориса и все еще к нему сильно привязана. Как ни странно, укротительницы диких зверей весьма склонны к романтическим чувствам. Наша тетушка Самайу тоже дамочка томная и сентиментальная, что не помешало ей отправить на тот свет муженька, впрочем, без всякого злого умысла: она шутки ради шлепнула его гимнастической гирей, отчего бедняга и скончался, пролежав прежде пять недель в больнице. Теперь она кропает стишата, и недурные, если не считать орфографии, да поет под гитару чувствительные романсы...

Приятель-Тулонец, нетерпеливо топнув ногой, заметил:

– Меня не интересует тетушка Самайу, давай про Мориса и Флоретту.

– Доберусь и до них. Мадам Самайу поведала мне, что малышку из ее балагана забрали богатые родственники, чтобы сделать ее графиней или чем-то вроде того, но при том добавила, что история эта очень странная, поскольку у девочки не было никакого знака – ни медальона, ни материнского крестика, по которому можно было бы произвести настоящее опознание. Когда Флоретту забрали, Морис чуть было с ума не сошел. Не знаю, известно вам или нет, но паренек этот происходит из приличной семьи и гимнастом в балаган к тетушке Самайу он нанялся только ради малышки, в которой души не чаял.

Девчушка в балагане считалась ясновидящей, изображала сомнамбулу и творила всякие чудеса, пока с ней самой не приключилось чудо – прикатила карета и отвезла ее во дворец на Елисейских полях, где она разгуливает теперь в шелках и бархате... Все это имеет отношение к делу... Морис с горя выкинул большую глупость: несмотря на то, что мадам Самайу зазывала его в мужья и собиралась передать ему по брачному контракту балаган, зверей и весь инвентарь, он записался в солдаты и отправился в Африку. Укротительница все глаза выплакала, чуть было не умерла с горя, но тут отыскался один музыкант из ее же оркестра, который сумел утешить дамочку.

– Ничего не скажешь, – отозвался Кокотт, – история презанятная!

– А девчонка? – спросил Приятель-Тулонец, вновь выказывая признаки нетерпения.

– Сейчас доложу. Месяцев пять или шесть мадам Самайу ничего про Флоретту не слышала и не знала даже, куда ее увезли. Ей отвалили за девчонку кругленькую сумму да и забрали – вот и все. Но однажды утром на ярмарке в Сен-Клу, когда укротительница как раз хлопнула кружечку пива и собиралась покормить своих зверей, в ее балаган заплыло облако из тафты, кружев, цветов и всяческих побрякушек: Флоретта! Малышка бросилась матроне на шею со словами: «Где он? Я умру, если вы не скажете мне, где он!»

– Я же говорил, что он везунчик! – воскликнул Приятель-Тулонец, хлопнув в ладоши. – Родился в рубашке.

Пиклюс, прерванный на полуслове, поглядел на него удивленно, а догадливый Кокотт пояснил:

– Патрон имеет в виду своего старичка... давай дальше.

– Значит, – вновь заговорил Пиклюс, – вашему старичку нужно, чтобы Флоретта и Морис обожали друг друга? Тогда все идет как по маслу. Мадемуазель уже раз десять тайком наведывалась в балаган, с большим риском для себя и единственно ради того, чтобы поговорить о предмете своего обожания. Но до чего же чувствительны дамы, укрощающие диких зверей! Взаимная любовь юных голубочков разрывает сердце тетушке Самайу, но она следит за ней с захватывающим интересом, словно за театральным спектаклем. Поверите ли, она даже сочинила на эту тему романс и порывалась мне его пропеть.

Именно она написала в Африку пареньку: Возвращайтесь, вас ждут.

Но в подробности она входить не стала по просьбе мадемуазель Флоретты, которая чует вокруг себя какую-то опасность... вам, патрон, виднее, права она или нет.

И хотя уехать в Африку гораздо легче, чем вернуться оттуда, молодой человек нашел способ бросить военную службу и сегодня должен явиться с визитом к мадам Самайу, отчего та с утра пребывает в смятении.

Пиклюс замолчал, а Приятель-Тулонец задумчиво произнес:

– Интересная разыгрывается партия, три шара нужно загнать в одну лузу!

И строго добавил:

– Господин Пиклюс, если вам нечего больше сказать, можете спуститься вниз. А с тобой, Кокотт, мне надо кое-что обсудить.

Пиклюс повиновался, и как только дверь за ним закрылась, Приятель-Тулонец произнес:

– Теперь, малыш, говорить буду я, а ты будешь слушать, причем очень внимательно. Задача тебе предстоит несложная, ты к этом делу привык, но действовать придется с сугубой осторожностью: речь идет о том, чтобы расплатиться с законом. На улице Оратуар-дю-Руль, рядом с Елисейскими полями, в доме номер шесть имеются меблирашки...

– Знаю, – прервал его Кокотт, – этот дом как бы поделен на две части. У меня там была знакомая дама, она проживала в задней. Надо было пересечь двор, он там идет отлого вверх, чтобы подняться к ней. Окошко в ее комнате располагалось в пяти футах от пола, потому как госпожа маркиза д'Орнан не желала, чтобы в ее сад заглядывали посторонние.

– Отлично, малыш, очень кстати, что ты там бывал. Меня интересует как раз та часть дома в глубине двора, где проживала твоя дама. Там на третьем этаже расположены две смежные комнаты...

– Номера семнадцать и восемнадцать, – подсказал Кокотт.

– Именно. Ты возьмешь с собой инструмент и откроешь дверь номера семнадцать.

– Да, но консьерж видел меня раз двадцать!

– Твоя забота, придумаешь что-нибудь, – холодно произнес Приятель-Тулонец.

– А если в номере семнадцатом кто-то будет? – спросил Кокотт.

– Там никого не будет. Влюбленный, прибывший из Африки, помчится в балаган получать сведения о своей красотке.

– Так, значит, это... – начал было Кокотт.

– Не отвлекайся, – сурово одернул его Приятель-Тулонец. – Бери блокнот, я тебе продиктую имя: господин Шопэн. Это бедный музыкантик, который бегает по урокам. Если консьерж тебя остановит, скажешь, что ты к нему, он по вечерам принимает учеников. Понятно?

– Понятно.

– Тогда слушай дальше. Ты входишь в номер семнадцатый...

– Дверь открыть отмычкой? – уточнил Кокотт.

– Да, но очень осторожно, не оставляя следов. Ты войдешь и слева от входа, прямо возле кровати, увидишь в стене дверь, ведущую в номер восемнадцатый: она заколочена. Малыш, мы платим тебе большие деньги за то, что ты дока в слесарном деле, и ты должен провести операцию очень тщательно: сперва ты отвинтишь от двери две задвижки, а потом взломаешь замок.

– По-прежнему не оставляя следов?

– Наоборот! Ты должен сыграть роль неопытного грабителя. Надо, чтобы следы взлома были явными и уличающими, но при том – тут-то и должен проявиться твой талант – все вещи должны оставаться на своих местах, а дверь сохранять невинный вид до тех пор, пока ее кто-нибудь не толкнет... Понятно?

– Ну, – ухмыльнулся Кокотт. – Еще как понятно! А потом?

– А потом ты забросишь отмычку под стул, клещи оставишь возле кровати, аккуратненько закроешь входную дверь и дашь тягу, приговаривая: ну и славный же я провел вечерок – заработал купюру в пятьсот франков... А теперь проваливай и пришли сюда Куатье.

Приятель-Тулонец встретил Куатье стоя. Он даже слегка побледнел, наблюдая, как атлет тщательно, одну за другой, закрывает обе двери. И было от чего побледнеть: зверинец мадам Самайу навряд ли мог похвастаться экземпляром столь устрашающего вида. Это был огромного роста дородный молодец с мощными руками и ногами и сплющенной головой, уходящей в непомерной ширины плечи.

Он был уродлив и мрачен: он внушал страх.

И однако внимательный взгляд не смог бы в нем обнаружить ничего такого, что говорило бы о злобном нраве – напротив, звероподобная физиономия его имела выражение печальное и страдающее.

Он был когда-то добрым солдатом и даже дослужился до офицерского чина, в память о чем и получил кличку. О своем прошлом Куатье никому не рассказывал, но молва утверждала, что его обманула любимая женщина и он убил ее в приступе ревности, а с места преступления сбежал. Вскоре на большой дороге нашли труп его соперника с раздробленным черепом.