Улики множатся, выстраиваются в ряд, окружают его и душат; рождается подобие правды, крепнет и уверенно играет роль правды; он погиб, он сам это понимает, он так плотно загнан в образ преступника, что в ужасе повторяет сам себе: если бы я был судьей и если бы мне пришлось судить человека, попавшего в мое положение, я бы наверняка осудил его!

Это и есть то, что на злодейском жаргоне страшной ассоциации называется невидимое оружие. Оно бьет методично, его удар следует точно за ударом убийцы, оно никогда не дает промашки, и самое страшное, самое кощунственное состоит в том, что само правосудие добивает невинно пострадавших от него людей.

Но невидимое оружиеможет действовать и самостоятельно в том случае, когда обычное притупилось или не достигает цели.

Бывают люди, хорошо защищенные: к примеру, неуязвимый Ахилл или Митридат, приучивший себя к ядам. Их не уничтожишь обычным бандитским способом, однако невидимое оружие проходит сквозь кольчуги из самой закаленной стали, да и Митридат напрасно искал бы противоядие их дьявольскому зелью. Ибо этим оружием может стать мысль, слово, подозрение, страх, честолюбие или любовь – и мало ли что еще! Владеющие этим невидимым и грозным оружием многочисленны и богаты, а в пособниках у них – ослепленный мир...

...Они ведут свое происхождение от старой корсиканской Каморры, все еще существующей, и тайных обществ Ломбардии. Глава их – Крестный Отец – окружен тайным советом, члены которого называют себя Мэтрами, или Братьями Спасения (от Обители Спасения в Сартене на Корсике). Этому главному штабу подчинен корпус офицеров, лишь отчасти посвященных в тайну; состоит он из ловких и смышленых уголовников, в случае необходимости призываемых на совет. На такие совещания Мэтры и Отец являются в черных масках, никто из нижестоящих не знает их в лицо. В самом низу располагаются солдаты, или «простаки»; послушные, как механизмы, делающие свое черное дело за деньги и не ведающие ни о какой тайне.

Центральная ложа находится в Париже, но она может перемещаться; она, кстати, была в Лондоне во время дерзкой операции, чуть не истощившей запасы Английского банка. После совершения громкого дела в ожидании, пока успокоится общественное мнение, члены ложи отбывают на Корсику (именно с Корсики надеюсь я получить важные сведения, которые позволят наконец заставить злодеев предстать перед судом.)

Центральная ложа в настоящее время (последние справки о ней получены мною не так давно) состоит из Крестного Отца и десяти Мэтров. Мне неизвестны их имена; информаторы, у которых я добываю или покупаю свои сведения, не являются Мэтрами и членов совета видели только в масках. Разумеется, они не имеют отношения к полиции; высшие полицейские чиновники, выказывая внешнее почтение к моей тоге, упорствуют в своем скептицизме и не проявляют охоты помочь мне в этом деле.

Посему я не могу перечислить членов совета по именам идать их точные описания, но сведений о них у меня собралось довольно много, можно сказать, что я знаю о верхушке ассоциации почти все.

Крестный Отец – глубокий старик, принимаемый в придворных кругах и вхож в салоны Сен-Жерменского предместья. Члены ассоциации относятся к нему с суеверным почтением. Ловкость его граничит с колдовством, можно составить объемистый том, посвященный серии преступлений, до мелочей им продуманных и столь же тщательно реализованных. Старик не прячется, не уходит на дно жизни, а всегда пребывает на самом ее верху, сохраняя репутацию человека неподкупного и почти святого...»

– Мой портрет получился весьма удачным, – добродушно отозвался полковник, – ничего удивительного: я его слегка подретушировал. Но ваши тоже удались на славу и наверняка вам понравятся. Я рад, мои дорогие, что наконец-то вы увлеклись докладом и слушаете в оба уха. Читай дальше, Приятель.

«...Человек всеми уважаемый, старый друг моего отца, владеющий обширным поместьем на Корсике, как раз в тех местах, где находилось (и по всей вероятности, находится сейчас) логово Черных Мантий, полковник Боццо-Корона, порывшись в своей памяти, рассказал мне массу легенд о шефе ассоциации: это самый знаменитый из знаменитейших корсиканских разбойников прошлого. Состарившись, Калабрийский Дьявол или Фра Дьяволо, как его все еще зовут в этих местах, не отошел от дел, а напротив, расширил круг своих злодеяний, сменив ставший тяжелым для него мушкет на адское и невидимое оружие, о котором я говорил выше.

В главных подручных у него человек совсем другого разбора, но чрезвычайно опасный, по которому давно плачет каторга: бывший слуга, бывший коммивояжер, в настоящее время он держит в Париже агентство, и не одно...»

Лекок прервался и злобно спросил:

– Над моим портретом вы тоже поработали, патрон?

– Нет, – ответил полковник, – твой он нарисовал сам. Ваши портреты я тоже не трогал, не подсказал ни одного штриха, друзья мои, – добавил он, адресуясь к собравшимся. – Реми д'Аркс затеял с вами игру в кошки-мышки и вот-вот выиграет ее: он действительно знает про вас почти вес. Я хотел, чтобы вы сами убедились в этом.

Побледневший Лекок, насупив брови, продолжил чтение, пытаясь придать голосу более спокойное звучание:

«...Я почти уверен в том, что этот проходимец связан с полицией. Упорное нежелание полицейских чиновников посодействовать мне в этом деле показалось мне подозрительным, я стал искать причину и, судя по всему, нашел ее. Если мои предположения верны, не пройдет и недели, как я сорву маску с этого человека...»

– Отец, – пробурчал Лекок, обращаясь к полковнику, и в его голосе послышались с трудом скрываемые истерические нотки, – у меня пропала охота читать дальше. Пусть читают другие, их портреты еще впереди, а со мной все ясно. Я жду ваших объяснений.

Полковник, улыбаясь, кивнул ему в знак согласия и взял у него рукопись.

– Когда-то, – промолвил он, явно довольный произведенным эффектом, – я мог продекламировать драму в пять актов, не переводя духа, я играл в спектаклях и даже пел тенором, но теперь мой голос быстро садится! Прошлого не вернешь. Ну как, по вашему мнению, мои драгоценные, удалось автору описание Приятеля-Тулонца?

Члены совета, теперь внимавшие словам полковника напряженно и настороженно, пребывали в тревоге, даже лицо его племянника графа Корона выражало видимое беспокойство.

– Тулонец выведен на чистую воду, – отозвалась графиня де Клар, – автору остается только протянуть руку и схватить его.

– Не завидуй, душечка, – злорадно улыбаясь, ответил старец, – твое описание еще удачнее: настоящий портрет. Аббат написан во весь рост – любой жандарм узнает его без труда. Портрет графа Корона весьма выразителен, а что касается добряка Самюэля, то я посоветовал бы ему подослать вместо себя коллегу, если Реми д'Аркс вдруг вздумает обратиться к нему за медицинской помощью: наш эскулап удивительно похож на самого себя, однако настоящим шедевром точности является наш уважаемый профессор права, не покладая рук выуживающий для нас лазейки в уголовном кодексе и владеющий нелегким ремеслом соавторства с законом; вспомните-ка его слова: «Надо уметь играть на законе так, как Паганини играл на скрипке; овладев этим искусством, можно заставить закон грабить и убивать».

– А я? – дрожащим голосом поинтересовался наследник престола, сын несчастного Людовика, принц Сен-Луи, в повседневной жизни – просто Николя. – Моя дурацкая роль хуже ярлыка, пришпиленного ко лбу, меня распознать легче всех.

– Вот именно, – подтвердил полковник. – Когда Реми д'Арксу пришла в голову прекрасная идея доверить свою рукопись мне, я первым делом кинулся к твоему портрету. Тебе повезло, сынок, и мне тоже: вот уже два месяца, как наш следственный судья каждый вечер видит нас с тобою вместе в особняке Орнан. Малейшее подозрение, павшее на тебя, могло бы погубить всех. К счастью, насчет принца сведения у него не первой свежести, запоздали на полгода, против твоей августейшей особы поставлено единственное слово – мертв.