Должен ли он стать агентом Божьего гнева?
Или его любви?
Месть он или прощение? Должна ли фатальная труба остаться в его кармане, или же он должен вынуть его и вострубить?
(Я не даю ему никаких инструкций. Я и сам заинтригован его выбором — как результатом состязания по борьбе с самим собой. Характер против судьбы: стиль поединка свободный. Два падения, два покорных хлопка по ковру или нокаут решат исход схватки.)
Сражаясь, сквозь свои многочисленные истории, продолжает он свой путь. Бывает, он переживает за нее, Аллилуйю, ее донельзя возвышенное имя; но потом вспоминает дьявольские стишки и отбрасывает эти мысли. Рожок в его кармане зовет трубить; но он сдерживается. Теперь — не время. В поиске ключей — что делать? {1946} — следует он по улицам города.
В каком-то вечернем окне он замечает телевизор. На экране — лицо женщины, знаменитой «вопросительницы», интервьюирующей равно знаменитого, мерцающего ирландского «гостя». — Что, на Ваш взгляд, самое неприятное? О, я думаю, я уверен, это было бы, о, да: остаться одному в Сочельник{1947} . Тогда тебе придется на самом деле столкнуться с самим собой, тогда ты, ты посмотришь в холодное зеркало и спросишь себя: неужели это все, что есть? — Джибрил, одинокий, не знающий дня и месяца, идет дальше. В зеркале же — враг приближается к нему в том же темпе, что и его собственный: зовущий, протягивающий ему руки.
Город посылает ему знаки. Здесь, говорит он, решил поселиться голландский король, когда прибыл сюда более трех веков назад. В те дни это был пригород, деревня, застывшая в зеленых английских полях. Но когда король явился, дабы основать здесь свой дом, лондонские квадраты заплясали среди полей: красно-кирпичные здания с голландскими шпилями, рвущимися к небу, в которых могли жить его придворные. Не все мигранты бессильны, шепчут все-еще-стоящие здания. Они навязывают свои потребности новой местности, принося свою собственную связность новооткрытым землям, сочиняя их заново. Но взгляните, город предупреждает. У бессвязности тоже должен быть свой день. Проезжая по парковой стране, в которой он хотел жить — которую он хотел цивилизовать , — Вильгельм III, был сброшен лошадью, тяжело упал на твердую землю и сломал свою королевскую шею{1948} .
Порой он обнаруживал себя среди ходячих трупов, огромных толп мертвяков, которые все до одного отказывались признать, кем они стали; трупов, мятежно продолжающих вести себя подобно живым людям, посещая магазины, садясь в автобусы, флиртуя, возвращаясь домой, чтобы заняться любовью, куря сигареты. Но вы же мертвы , кричит он на них. Зомби, войдите в свои могилы . Они игнорируют его, или смеются, или смотрят смущенно, или грозят ему кулаками. Он затихает и спешит прочь.
Город становится неопределенным, аморфным. Мир уже не подлежит описанию. Паломничество, пророк, противник сливаются, исчезают в тумане, появляются. Так вот в чем с ней дело: Алли, Ал-Лат. Она — возвышенная птица. Весьма желанная. Теперь он вспомнил: она говорила ему, давно, о поэзии Нервина. Он пытается создать подборку. Книгу. Сосущий большой палец артист со своими адскими представлениями. Книга — продукт договора с Дьяволом, извращающего контракт Фауста, сообщил он Алли. Доктор Фауст пожертвовал вечностью ради двух дюжин лет могущества; автор соглашается с разрушением его жизни, и его достижением будет (но только если он удачлив), может быть, не вечность, но, по крайней мере, потомство. В любом случае (так полагал Нервин), Дьявол оказывается в выигрыше.
Что пишет поэт? Стихи. Что за перезвоны в мозгу Джибрила? Стихи. Что разбило его сердце? Стихи и снова стихи.
Труба, Азраил, взывает из кармана пальто: Возьми меня! Дадада: Козырь в рукаве. Вводи меня в игру, играй на мне! Гори оно все синим пламенем, весь этот жалкий бардак: только надуй щеки и тру-ту-ту-ту, всем труба! Пойдем, время зажигать! {1949}
Как жарок он: влажный, скрытный, невыносимый. Это вовсе не Благословенный Лондон: только не этот непотребный город. Взлетная Полоса 1{1950} , Махагони, Альфавилль. Он блуждает через смешения языков. Вавилон: видоизмененное ассирийское «бабилу». «Врата Божьи». Вавилон дон{1951} .
Где же это? — Да. Как-то ночью он свернул за соборы Промышленной Революции, железнодорожные терминалы северного Лондона. Безымянный Королевский Крест, похожая на нетопыря зловещая башня Святого Панкратия{1952} , красно-черные газохранилища, раздувающиеся и сдувающиеся, словно гигантские железные легкие. Там, где однажды пала в битве королева Боудикка{1953} , Джибрил Фаришта сражается сам с собой.
Гудсвей: Добрая улица, Улица Добра{1954} ; но — О, какое сочное добро прохлаждается в дверных проемах и под вольфрамовыми лампами, сколь лакомые кусочки предлагаются на этом пути! — Качающиеся сумочки, ловчие сети окруженных серебром сетчатых чулочков: это товары не только свежи (средний возраст — от тринадцати до пятнадцати), но и недороги. У них короткие, идентичные друг другу истории: у всех где-то припрятаны маленькие детки, все были изгнаны из дому сердитыми, пуританствующими родителями, ни одна не бела. Сутенеры с ножами забирают девяносто процентов от их дохода. Товары — это, в конце концов, всего лишь товары, особенно когда они — грязь.
К Джибрилу Фариште на Доброй Улице взывают из теней и от ламп; и поначалу он ускоряет шаг. Что же со мной творится? Такие биби — и только для моих глаз {1955} . Но затем он замедляется и останавливается, услышав кое-что еще, зовущее его от ламп и из теней: некую нужду, некую бессловесную мольбу, сокрытую прямо под оловянными голосами десятифунтовых поблядушек. Его шаги замедляются, затем замирают. Его удерживают их желания. Почему? Затем они приближаются к нему, вытягивая его, словно рыбу, невидимыми крючками. Приблизившись к нему, они начинают преображаться, их бедра перестают покачиваться при ходьбе, сквозь косметику на лицах проступают годы. Подойдя совсем близко, они становятся на колени. За кого вы почитаете Меня? {1956} — спрашивает он, и хочет добавить: Я знаю ваши имена. Я встречал вас однажды раньше, в другом месте, позади занавеса. Вас было двенадцать {1957} , как и теперь. Аиша, Хафза, Рамла, Сауда, Зейнаб, Зейнаб {1958} , Маймуна, Сафья, Джувайрия, Умм Салама Махзумит, Рейхана Еврейка и прекрасная Мария Коптская. Они продолжают молча стоять на коленях. Их желания известны ему без слов. Чем архангел не кукла? Катпутли, марионетка. Верные гнут нас по своему желанию. Мы — силы природы, и они — наши хозяева. Хозяйки тоже. Тяжесть в членах, жара, и в ушах гудит, словно пчелы в летний полдень. Как просто ослабеть!
