«НА АБОРДАЖ!», — отчетливо услышал Антошка грозный баритон и выронил красное стеклышко.

Украдкой поднявшись по Антошкиной спине, ветерок тонко защекотал коротко стриженый затылок. Мальчик поднял руку и всей пятерней громко поскреб круглую соленую голову.

«Синее. Да, синее», — выбрал он и аккуратно приложил к глазу очередное стеклышко. На первый взгляд совсем ничего не изменилось. Если бы не высокий Волшебник, бредущий по берегу, простой обыватель и не заметил бы, как сильно он, Антошка, изменил мир. На Волшебнике был темно-синий высокий колпак с золотыми звездами и широкий, ниспадающий крупными складками, фиолетовый плащ. Но это был не обычный фиолетовый, а очень теплый, будто в холодную синюю воду плеснули красного пламени и перемешали.

Волшебник остановился, повернул к Антошке седое, морщинистое, доброе лицо. Улыбнувшись, он сложил ладони сухих старческих рук лодочками, опрокинутыми вверх дном и повернутыми друг к другу внутренней частью, и что-то в них прошептал. Затем, легким изящным движением старик выплеснул из лодочек что-то невидимое. Произошло неимоверное: все — море, небо, солнце — стало фиолетовым. Только разно-фиолетовым. В солнце будто намешали золотого, в море — салатного, в воздух — хрустального. Антошка радостно засмеялся и крепко сжал в ладони фиолетовый мир.

На очереди был зеленый. Солнце попрощалось с зенитом и уже устало клонилось к морской колыбели. Зеленое стекло было самым большим, поэтому держал его Антошка по-другому, образовав из указательных и больших пальцев обеих рук овальную рамку. Зеленый мир он любил больше всего. В нем не происходило ничего из ряда вон выходящего. Малахитово-серебристые рыбы выглядывали из изумрудных глубин своими круглыми стеклянными глазищами. Свеже-салатные листья облаков время от времени прятали доброе лимонное солнце. Все жило, росло, двигалось и навевало спокойствие, от которого мягко бурчало в Антошкином животе, и он вспоминал про сочные красные яблоки и печенье со сгущенным молоком. «Хорошо, — мурчало в голове у Антошки, — искупнуться бы еще разок. Но ведь не успею. Совсем ничего уже не успеваю».

Он собрал свое радужное сокровище, сдул с него прилипшие песчинки и снова сложил в мешочек. Взяв в обе руки две огромные корзины, все это время ждавшие за его спиной, Антошка побрел по берегу, аккуратно обходя раскаленные, щедро измазанные кремом для загара, оголенные тела.

«Беляши с мясом! Пирожки с повидлом, с капустой», — охрипшим после долгого дня альтом рассекал зной Антошка и босыми ногами время от времени втаптывал окурки в платиновый прибрежный песок.

Беременная

Если бы мои ягодицы умели читать и знали толк в истории средневековья, вчерашним утром они, наверняка, решили бы, что парковые скамейки города Зеленоморска изобрел инквизитор. Нелепое дощатое сооружение с редкими остроугольными секциями стало его лебединой песней. В тот самый момент, когда неподготовленный зад уставшего прохожего начинал адски ныть в тех местах, где деревянные бруски впивались в человеческую плоть, из дальнего угла преисподней будто слышался зловещий шепот палача:

— Я все еще здесь… Пусть сношен последний испанский сапог, а железная дева не заключит больше никого в свои кровавые объятия, но в Зеленоморске все еще стоят парковые скамейки… Мучьтесь же, потомки! Страдайте, несчастные!

Да, именно так подумали бы мои ягодицы, если бы умели думать, после полутора часов, проведенных нами перед зданием типографии «Норма». Но деваться было некуда. Редактор опаздывал, а в ближайшем кафе собрался местный синеватый бомонд, отбивавший своим видом желание коротать время в заведении со сладким названием «Ириска».

Время от времени я вставала и прохаживалась вдоль хрустящей осенней аллеи. Потом снова садилась и рассматривала длинный ряд старых построек, которые вспучило бесчисленными офисами и магазинчиками. На фасаде одного из домов уцелела первозданная лепнина. Искусные гипсовые завитки были отреставрированы и окрашены в ярко-белый цвет. Они беспощадно контрастировали с темно-коричневой дымчатой витриной и пестрыми вывесками косметического салона, расположенного на первом этаже. В таком состоянии этот дом напоминал преуспевающего буржуа, на фамильном древе которого однажды повесился разорившийся барон. Унаследовав и значительно приумножив галантерейный бизнес отца, коммерсант все же старался не произносить слов «панталоны», «чулки» и «бюстгальтер». Аристократические хромосомы предка вскипали в буржуазной крови и требовали эвфемизмов.

Дело шло к обеду, ветер смелел и пробирался за шиворот холодными пальцами. Я подняла воротник пальто и насупилась, словно наседка, обняв с материнской любовью портфель с рукописью. Неужели этот день, наконец, настал? Несколько лет я вынашивала идею своего первого романа, продумывала сюжет до мельчайших деталей, выписывала отдельные эпизоды. И только лишь полгода назад совершила поступок, показавшийся безрассудным всем окружающим: вместо того, чтобы ясным весенним утром анатомировать разум студентов аналитическим чтением, я отправилась к директору и написала заявление.

— Но почему? Вас не устраивает зарплата? Мы можем что-то придумать, — обеспокоилась шефиня.

Проработав в колледже пять лет, я и не догадывалась, что с моей анорексичной зарплатой «можно придумать что-то», кроме как оплакать и разделить на пять равных частей (столько раз в месяц я беру смешную тележку на скрипучих колесиках и отправляюсь на оптовую базу за городом, чтобы купить продукты подешевле).

— Нет, дело не в этом, — честно ответила я, а потом соврала. — По семейным обстоятельствам.

Однажды во время экзамена разозленный «неудом» студент обозвал меня «старой клизмой» перед тем, как обиженно хлопнуть дверью. И был отчасти прав: в моральном плане каждый учитель — клизма. Только особая клизма, умеющая работать только в одну сторону. Хороший педагог сжимается до предела, выдавливая из себя ежедневно всю энергию в надежде на то, что «орошение» принесет пользу студенческим умам. Плохой учитель — это клизма, сжатая природой или жизненными обстоятельствами еще до аудитории, и потому старающаяся втянуть все на своем пути. Раздувшись до своего нормального размера, такие клизмы успокаиваются и приходят в состояние равновесия.

Я всегда была клизмой первого образца и чувствовала — еще полгода в колледже, и истончившаяся резина на моих боках лопнет с жалобным треском и забрызгает маркерную доску жалкими остатками вдохновения. А после наступит творческий климакс. Вернее, «клизмакс». Нужно было спасаться бегством, что я и сделала, как только получила расчет у бухгалтера.

Вечернее репетиторство вполне позволяло свести концы с концами, а утренние и дневные часы наполнились неторопливой работой над романом.

Чувствуя на своих коленях приятную тяжесть от портфеля, в котором жила курносая веснушчатая героиня Катерина, я с теплотой и радостью вспоминала дни, когда, заварив себе чашку горячего шоколада и сделав толстый бутерброд, будила мою Катьку и заставляла ее шагать дальше по белым страницам.

— Извините, вы не знаете, который сейчас час?

Звонкий женский голос отвлек меня от воспоминаний. Принадлежал он русоволосой молодой женщине в ярком болониевом пальто, с трудом застегнувшемся на огромном круглом животе.

— Знаю. Половина первого.

— А вы тоже на прием?

Она кивнула в сторону грибницы заведений напротив, и тогда я вспомнила, что рядом с издательством имеется также перинатальный центр. Ее вопрос порадовал меня: пока тебя принимают за беременную — ты еще молодая клизма. С горячим шоколадом, однако, нужно заканчивать.

— На прием, — согласилась я.

— Не к Ходакову, случайно?

— Нет. К Розумовскому.

Имя редактора издательства «Норма» ни о чем не сказало моей собеседнице, и она пожала плечами.

— Не слышала о таком. Он хороший врач?

— Думаю, не очень.

На лице русоволосой отразилось недоумение.

— А зачем же вы у него наблюдаетесь?