Роза все это видела, и ей очень хотелось вдохновить блистательного кузена на подлинно мужской поступок, который поможет ему завоевать не только уважение, но и восхищение. Вот только задача была не из легких, потому что, хотя он и выслушивал ее с неподдельным добродушием и признавал все свои недостатки с обезоруживающей откровенностью, у него всегда находились объяснения, поводы или отговорки, и уже через пять минут он перехватывал нить разговора, вынуждая ее замолчать, но не передумать.

Кроме всего прочего, в последнее время она начала замечать за ним уверенность в том, что мысли ее и время принадлежат ему безраздельно, и посягательства любого другого вызывали у него нескрываемую досаду. Розу это нервировало, наводило на мысль, что кузен неправильно трактует ее приязнь и стремление помочь, тем более что тетя Клара перетолковывала ее поступки на свой лад, настойчиво твердя, что Роза должна «использовать свое влияние на милого мальчика», притом что любое другое вмешательство любящая мать решительно пресекала. Розу это тревожило, ей казалось, что она попала в западню: да, она твердо знала, что Чарли – самый обаятельный из всех ее кузенов, но не готова была к тому, чтобы на нее предъявляли подобные права, тем более что другие, зачастую куда более симпатичные ей мужчины тоже искали ее расположения, но без подобной настырности.

Такие вот мысли роились у нее в голове, пока она читала письма; мысли эти невольно проявились в последующей беседе.

– Одни приглашения, а мне сейчас некогда на них отвечать, иначе я никогда не закончу, – сказала Роза и вновь взялась за дело.

– Давай я тебе помогу. Готов делать, что скажешь, только распорядись. Обзаведись секретарем – ты быстро поймешь, как это удобно, – предложил Чарли, который готов был выполнять любые поручения и давно уже освоился в Розином уголке.

– С подарками я лучше сама разберусь, но если хочешь, можешь помочь мне с письмами. На все, кроме двух-трех, нужно просто ответить, что я сожалею. Зачитывай мне имена, я буду говорить, кому что писать.

– Слушаюсь и повинуюсь. И пусть не говорят, что я «легкомысленный бездельник»!

И Чарли с готовностью уселся за стол, ибо часы, проведенные в маленькой комнатке, казались ему лучше и счастливее других.

– Порядок – главное, что есть в раю, и здесь безупречный порядок, а вот бумаги я не вижу, – добавил Чарли, открывая ящик стола и с любопытством рассматривая его содержимое.

– Посмотри в правом ящике: с лиловой монограммой для записок, обыкновенная для деловых писем. Я сейчас тебе все покажу, – сказала Роза, пытаясь решить, кому достанется кружевной носовой платочек, Ариадне или Эмме.

– Ах, беспечная! А если я открою не тот ящик и обнаружу в нем приметы твоих сердечных тайн? – не унимался новоявленный секретарь, перебирая листы тонкой бумаги с чисто мужским безразличием к порядку.

– У меня их нет, – чистосердечно призналась Роза.

– Как, ни одной безрассудной записки, ни одной незабвенной миниатюры, увядшего цветочка, ничего в таком духе? Поверить не могу, кузина! – И Чарли недоверчиво покачал головой.

– Если бы они у меня и были, я бы уж точно не стала их тебе показывать, бессовестный! Да, в столе лежит несколько сувениров, но ничего особенно интересного или сентиментального.

– Как бы я хотел взглянуть! Впрочем, у меня никогда не хватит духу попросить, – заметил Чарли, вперяя в полуоткрытый ящик чрезвычайно зоркий взгляд.

– Смотри сколько хочешь, но вряд ли обнаружишь что-то интересное, соглядатай. Левый нижний ящик, в котором торчит ключ.

– «О благодетельный ангел, как мне тебя отблагодарить? Какого трепета исполнен этот изумительный миг!» – И, процитировав «Удольфские тайны»[14], Чарли трагедийным жестом повернул ключ и вытянул ящик. – Семь прядей волос в коробочке, все светлые, «соломенного цвета, оранжево-пламенная, натурально-пурпурная, ярко-желтая, как червонец французского чекана»[15], по словам Шекспира. Выглядят знакомо, полагаю, мне ведомо, с каких голов они срезаны.

– Да, каждый из вас дал мне по прядке на прощание, и они вместе со мною объехали в этой коробочке весь свет.

– Жаль, что головы не последовали за ними. А вот уморительный янтарный божок, в спину ему вставлено золотое кольцо, и дыхание его благовонно, – продолжал Чарли, понюхав носик флакона с духами.

– Давний подарок дяди, который мне очень дорог.

– А вот это уже подозрительно! Мужской перстень, на камне вырезан лотос, к перстню приложено письмо. Спрашиваю, содрогаясь: кто, где, когда?

– Подарок ко дню рождения от одного джентльмена в Калькутте.

– Какое облегчение! То был мой родитель?

– Да ну тебя! Да, разумеется, и он делал все, чтобы я получила удовольствие от своего визита. Было бы здорово, если бы и ты съездил его навестить, как подобает хорошему сыну, вместо того чтобы здесь прохлаждаться.

– Вот и дядя Мак постоянно это твердит, но меня никакими нотациями не загонишь под ярмо, пока я от души не натешусь жизнью, – строптиво пробормотал Чарли.

– Как бы потехи не завели тебя в тупик, – серьезным голосом проговорила Роза.

– Не заведут, если ты станешь за мной присматривать, как вроде бы обещала, судя по тому, как пылко тебя благодарят в этом письме. Ах, бедный папаша! Хотел бы я с ним повидаться: дома он не был уже почти четыре года и, похоже, сильно сдает.

Чарли единственный из мальчиков называл отца папашей – видимо, потому, что остальные знали и любили своих отцов, он же своего видел так редко, что это неуважительное наименование постоянно слетало у него с языка, суть их отношений состояла в том, что от старшего регулярно поступали приказы и нравоучения, младший же относился к ним с досадой и пренебрежением.

Роза давно уже поняла, что склонность тети Клары к светским развлечениям сделала жизнь дяди Стивена в родном доме невыносимой и он предпочел добровольное изгнание, оправдывая свои длительные отлучки деловыми интересами.

Именно об этом Роза и думала, глядя, как ее кузен, внезапно посерьезнев, крутит перстень в пальцах – серьезное выражение лица очень ему шло; сочтя этот момент подходящим, Роза произнесла с чувством:

– Да, он сдает. Чарли, милый, мне кажется, в данном случае думать нужно не об удовольствиях, а о долге. Уверена, ты потом не пожалеешь!

– А ты хочешь, чтобы я уехал? – тут же поинтересовался Чарли.

– Я считаю, что ты должен.

– А я считаю, что ты станешь куда прелестнее без этих постоянных рассуждений о том, что хорошо, а что плохо! Это одно из тех странных представлений, которые внушил тебе дядя Алек.

– Внушил – и я очень этому рада! – запальчиво воскликнула Роза, но потом осадила себя и произнесла с исполненным смирения вздохом: – Ты же знаешь, все женщины хотят, чтобы мужчины, которые им небезразличны, поступали правильно – и волей-неволей их к этому подталкивают.

– Что есть, то есть, нам бы давно впору превратиться в ангелочков, вот только я убежден: если это произойдет, вы, милочки, тотчас же нас разлюбите. Или нет? – с лукавой улыбкой спросил Чарли.

– Может, и нет, но ты уходишь от ответа. Ты поедешь в Индию?

– Нет, не поеду.

Голос прозвучал решительно, воспоследовала неловкая пауза, по ходу которой Роза с излишней старательностью завязывала узелок, а Чарли продолжал рыться в ее ящике – с завидным рвением, но без особого интереса.

– Ух ты, какая древность – эту вещицу я тебе подарил сто лет назад! – внезапно воскликнул он с довольным видом, доставая агатовое сердечко на выцветшей голубой ленточке. – Позволишь забрать обратно каменное сердце и вручить тебе плотяное?[16] – спросил он полусерьезно-полушутя – его явно тронули и безделушка, и связанные с нею воспоминания.

– Нет, не позволю, – отрывисто ответила Роза, которой эта непочтительная и дерзкая просьба пришлась совсем не по душе.