Вердикт Алисы оказался, как всегда, не в бровь, а в глаз. Оглядев мои апартаменты, она вынесла краткий, безжалостный приговор: «Это не квартира, а кабина лифта». Кровать на всю комнату. Над ней – единственное украшение этого «дома» – моя фотография в позе Меркурия, сделанная Л. Т. Ждановым. «Гениально», – почти мрачно промолвила Алиса, разглядывая огромное изображение 120 × 70 см. И тут же добавила: «Но нескромно…» Мы одновременно залились смехом.

К слову сказать, я сдружился не только с Фрейндлих, но и с ее дочкой Варей, которая живет в соседнем подъезде нашего дома. Мы у нее часто встречаемся. И все же я очень люблю приходить к Алисе в ее квартиру на улице Рубинштейна. Мне там уютно и по-человечески очень тепло.

Однажды пришел в гости к Фрейндлих со своей подругой. Сидим, ужинаем, смеемся, рассказываем друг другу свежие анекдоты. Подруга вдруг: «Коль, пойдем в театр? Вот и Алиса говорит, что в Малом у Додина идет очень интересный спектакль». А я так соскучился по настоящему искусству, мне надо было подзарядиться чем-то светлым, хорошим, позитивным перед «Манон». Это же был мой первый выход на сцену Мариинского театра после травмы.

Название спектакля за столом никто не озвучил. С подачи Фрейндлих нам тут же сделали билеты, мы пошли на «хороший спектакль у Додина».

В тот день в Малый драматический театр на улицу Рубинштейна я не шел, а бежал. Запаздывал после репетиции «Манон», пройдя весь балет с Ирмой под бдительным оком ее педагога Н. А. Кургапкиной от начала до конца. А это три акта. Жутко уставший, голодный как собака, я мечтал об одном – забежать перед началом в буфет и съесть сосиску.

Встретившись с подругой, открываю театральную дверь и вижу вдалеке портрет Анны Франк – 15-летней девочки, которая вела свой дневник в концлагере. Понимаю, что попал! «Это про Холокост, пойдем отсюда, я не выдержу», – взмолился я. «Нет, ну что ты, Алиса сказала, что это очень хороший спектакль, заходи!»

Она буквально втолкнула меня в вестибюль. Там – все пространство в портретах, тут же вещи какие-то стояли, видимо принадлежавшие когда-то этим людям: чемоданчик, узелок… Как актеры играли спектакль «Исчезновение» по мотивам произведений Ш. Голана, рассказать невозможно. Мы рыдали, без слез это нельзя смотреть, я позабыл обо всем на свете. Эмоции, полученные в тот вечер, позднее помогли мне сыграть трагический финал в последней сцене «Манон».

Выйдя из театра, я позвонил Фрейндлих: «Алиса, куда ты нас послала?» – и услышал в ответ: «Это же хороший спектакль, тебе что, не понравилось?» – «Нет, мне понравился, но это же про Холокост». – «А я разве не сказала?» – ангельским голосом поинтересовалась Фрейндлих.

«Манон» мне предстояло станцевать 29 марта 2005 года в рамках фестиваля «Мариинский». Сначала шли три бенефиса балерин: У. Лопаткиной, Д. Вишнёвой, Д. Павленко, а потом со мной – балет Макмиллана. В зрительном зале собрался весь театральный цвет Петербурга. Пришел «главный аристократ страны» – актер Игорь Борисович Дмитриев.

Когда спектакль закончился, за сцену прибежала Фрейндлих: «Колька, я так за тебя волновалась, у меня так тряслись руки, меня всю скрутило!» Дмитриев тоже пришел и вдруг неожиданно опустился передо мной на колено. На мгновение опешив, я сделал то же самое. Там мы и стояли друг перед другом на коленях.

Игорь Борисович осыпал меня комплиментами, сказал, что в этом театре вырос, у него мама была артисткой балета; что видел в Мариинском театре великих исполнителей, но такого сочетания танца и актерской игры, как у меня, после Улановой он не видел. Потом Дмитриев стал читать мне стихи… Это было прекрасно.

Будучи в приподнятом настроении после успеха «Манон», Вазиев пригласил нас всех в ресторан. За ужином сказал, что на следующий год планируются бенефисы танцовщиков – Рузиматова, Зеленского, а потом добавил: «Гергиев тебя предложил пригласить».

Я своим ушам не поверил. В истории русского балета, что в царское время, что в советское, бенефис московскому танцовщику в Мариинском театре даже присниться не мог!

Довольный эффектом произнесенной фразы, Вазиев спросил: «Что бы ты хотел станцевать?» Я не стал мелочиться: «Рубины» с Вишнёвой, «Юношу и Смерть» с Лопаткиной, «In the Middle» с Захаровой. «Это лучшее, что можно представить, – ухмыльнулся он, – договорились». Но Вазиеву я тогда не поверил, и, как оказалось, правильно сделал, он слова своего не держал никогда.

Тем более что недавно произошла такая история. Приехав в Петербург на «Манон» и увидев цифры своего гонорара в контракте, я вернул его, неподписанный, обратно Махару Хасановичу. Попросил передать, что подписывать «это» не буду. Там стояла просто унизительная сумма, несоизмеримая даже с обыкновенными выплатами. Мне принесли договор второй раз, потом третий. Я и их вернул: «Не буду подписывать, не та сумма». Мне тут же ласково посоветовали: «А ты сходи к Махару Хасановичу…» Вазиев ждал, что я приду к нему, буду унижаться, просить денег. «Он сам со мной поговорит», – ответил я.

В итоге перед спектаклем Махар меня вызвал: «Коля, почему ты не подписываешь договор?» – «Скажите, Махар Хасанович, я танцую хуже, чем ваши премьеры?» – «Нет». – «Вы знаете, что билеты на спектакль с моим участием стоят в четыре раза дороже, чем на спектакли с их участием?» – «Знаю». – «Так почему, если вы считаете, что я танцую не хуже – я не говорю, что лучше, – вы предлагаете мне такие деньги? Если вы мне сейчас скажете, что я танцую хуже, я встану и уеду». Мы с Вазиевым оба знали, что со мной придется считаться, потому что весь зал на «Манон» был давно, втридорога продан. «Да, я понял, – нисколько не смутившись, важно сказал Вазиев, – я этот вопрос решу». После нашего разговора мне принесли нормальный договор. Никогда у этого человека я ничего в жизни не попросил. Никогда.

15 мая 2005 года всю страну буквально оглушило известие, что из жизни ушла Наталья Гундарева…

Мне было, наверное, 11 лет, когда в очередной раз с мамой мы прилетели из Тбилиси в Москву на «окультуривание». Она достала билеты в театр им. Вл. Маяковского на «Леди Макбет Мценского уезда» с Н. Гундаревой. Тогда на весь Советский Союз прогремел телевизионный фильм «Хозяйка детского дома», где актриса потрясающе сыграла главную роль.

Пришли на спектакль. Не помню откуда, но историю про Катерину Измайлову я знал. Она в повести у Н. Лескова и в постановке А. Гончарова – хоть и любящий, а жестокий персонаж. Однако с первой секунды появления на сцене героини Гундаревой, ослепляющей какой-то невероятной, нахальной, плотской красотой, я оказался на ее стороне. Мне стало очень жаль эту Катерину, окруженную такими недостойными мужчинами. Пышнотелая, она словно дразнила собой, соблазняя, не только героя спектакля, но и весь зрительный зал. В конце спектакля я понял, что плачу…

Закрывая глаза, я и сегодня вижу эту Катерину, слышу ее незабываемый голос. То был удар красотой, красотой женщины.

Выйдя из театра, мы с мамой в состоянии какого-то шока, не говоря друг другу ни слова, пошли вниз по улице Герцена к метро.

Через много лет, по-моему в 1998 году, я танцевал «Жизель» в Большом театре. И вдруг на поклонах, стоя у рампы, в первом ряду партера я увидел стоящую женщину, которая, улыбаясь, демонстративно мне аплодировала. Это была Гундарева! Потом кто-то сказал, что видел ее на моем «Щелкунчике». В гримерной лежал букет от Натальи Георгиевны и короткая записка «Наберите меня» с номером телефона.

Позвонил. В тот вечер я услышал от Гундаревой не столько комплименты, сколько очень глубокий, профессиональный, подробный разбор моей актерской работы, будто речь шла не о балете, а о полноценном драматическом спектакле. Конечно, она видела мою роль с другого ракурса, чем обычный зритель или театровед. Наталья Георгиевна разбирала партию Альберта, как я ее трактовал, от сцены к сцене, останавливаясь на нюансах, о существовании которых я и сам не подозревал.