— Плебейская шутка, — сказал Фарвик.

— А ты что скажешь, Петри?

— Последняя сенсация.

— А мне это вовсе не кажется таким уж идиотизмом, — сказал Рулль. — Вы все разве не чуете, что за этой выходкой кроется? Дело не в том, что кто-то намалевал свастику, это само по себе бред собачий, а вот что он ею украсил нужник, общественную уборную…

— Ха-ха-ха, — проблеял Муль и зевнул во всю мочь. — Одна идиотская шутка другой стоит.

— Символика!

— Да вы что, до сих пор не усекли?

— Нет, сэр!

— В самом деле?

— Очень сожалеем, сэр!

— Попробуем подойти к этому делу по-другому, — сказал Затемин. — Предположим, что, руководствуясь любовью к ближнему, автор своей акцией на стене нужника преследовал какую-то цель: что это была провокация, клевета или протест! Кто в классе был бы способен на то, чтобы по одной из этих причин нарисовать на стене свастику?

Тиц поднял обе руки. К нему присоединились Курафейский и Гукке.

— А ты, Шанко, не смог бы? — спросил Затемин.

— Конечно, нет.

— Почему?

— Почему?

— Вопрос был сформулирован так: чтобы спровоцировать, оклеветать или выразить протест.

— Все равно нет.

Затемин вновь бросил на Шанко короткий взгляд, потом кивнул и спросил:

— А ты, Тиц, почему?

— Убежденный фашист!

— Гукке?

— Потомок древних воинов.

— Курафейский?

— Из любви к искусству.

Мицкат вдруг тоже поднял руку.

— Ты тоже?

— С вероятностью ноль целых три тысячных. Но только после водки!

— Муль?

— Чтобы своевременно попасть под действие параграфа пятьдесят один.

Затемин подождал, пока затихнет смех.

— А кто из нас мог бы независимо от обстоятельств написать на стене: «Проснитесь, тревога!»

— Без голосования демократия не доставляет никакого удовольствия, — сказал Нусбаум.

— Итак, кто?

На сей раз руки подняли все, кроме Адлума, Клаусена и Фарвика.

— Путч пьяных ухарей, — устало сказал Фарвик.

— По-моему, это просто свинская пачкотня, — сказал Клаусен.

— Значит, цель не оправдывает средства?

— Нет.

— Нота бене!

— Детки, ваша игра кажется мне чересчур инфантильной, вы уж извините, — пробормотал себе под нос Адлум.

— Без голосования демократия не доставляет никакого удовольствия, — напомнил Нусбаум. — Если бы только вы слушались папашу.

— Хватит!

— Продолжай!

Затемин сказал:

— Напоследок возьмем комбинацию: свастика плюс «Проснитесь, тревога!»! Кто поддерживает такую форму провокации, клеветы или протеста?

И сам поднял руку. Кроме него, руку поднял только Рулль.

— Почему? — спросил Шанко.

Затемин открыл свой учебник химии.

— Свастика знаменует эпоху, в которую большинство учителей начало глотать бонанокс^[146], — сказал он и взялся за учебник.

— Ты тоже так считаешь, Фавн?

Рулль закатал рукава своего растянувшегося свитера и сложил губы трубочкой.

— Я считаю прежде всего, что надо, что мы должны что-то делать, не то мы все обрастем жиром, у нас у всех сонная болезнь, надо не просто что-то вякать и умничать, а действительно что-то делать!

— Что, например? — спросил Адлум.

— Ну, протестовать, например, против того, что они заставляют нас тут подыхать со скуки.

— Кто?

— Ну, Пижон, Буйвол, Нуль, Рохля, Медуза, Рюбецаль — в общем все, кроме двоих-троих.

— Особо гуманных типов, — добавил Адлум.

— Все только хотят покоя! — закричал Рулль. — Но это же дерьмо!

— Что ты имеешь против покоя? — спросил Адлум. — И чего ты разбушевался? Не понимаю тебя! Я уже однажды сказал: с этими умильными идиотами мне не нужно быть настороже, совершенно ясно, что у них ничего нет за душой, и потому я могу без страха и дрожи заниматься более важными делами.

— Какими?

— Ну, читать, писать письма, думать…

— Тоже точка зрения, — с отчаянием сказал Рулль.

— Горячо рекомендую последовать моему примеру: это сберегает нервы и гарантирует пятерку по поведению. Никак себя не вести — и пятерка обеспечена.

— Зачем ты вообще ходишь в школу, с твоими-то принципами? — спросил слегка озадаченный Клаусен.

— Школа — это как корь, — терпеливо ответил Адлум. — Так как ею должны переболеть все, если не считать немногих избранных, то лучше для здоровья перенести ее в нежном детском возрасте. Взрослым справиться с ней гораздо труднее.

— Школа — это интеллектуальный тренировочный лагерь! — пропищал Муль.

— Нет, это как брачная ночь: ты ничего от нее не получаешь, но она должна быть, чтобы ты от нее что-нибудь получил, — возвестил Тиц.

— Фу!

— Старый развратник!

— Нет, это как кабинет восковых фигур!

— Лотерея! Каждый второй билет — пустой!

— Это не относится к учителям, — сказал Адлум.

— Паломничество в Лурд! Шуму много, а толку мало! — закричал Мицкат.

В класс вихрем ворвался Петри.

— Тихо! Удар гонга дается в восемь часов двадцать пять минут. С минуты на минуту ожидается нашествие учителей.

Гукке подошел к окну.

— Ребята, Забулдыга взял свой складной стульчик и бутылку пива, — объявил он. — Сунул ее, как всегда, в карман штанов.

Почти все ринулись к наружной стене, чтобы их не видно было со двора.

Бекман принялся читать газету.

— Правильная работенка для Забулдыги, — сказал Мицкат. — Смотритель писсуара берет по бутылке за вход.

— И почему он до сих пор не стер эту мазню? — спросил Фарвик.

— Наверное, приказ свыше.

— Да, но они тоже не могут просто так от всего отмахнуться, — сказал Рулль.

— Почему не могут? Им плевать.

— Ты так думаешь? — сказал Затемин.

— Внимание! Из-за угла появился босс! — вдруг закричал Петри.

Все бросились на свои места.

— Ну-с, что вы тут поделываете?

Бекман, вздрогнув, прервал чтение, щелкнул каблуками и помахал газетой.

— Охраняю, охраняю, так сказать, вот это безобразие, господин директор! По распоряжению господина Випенкатена.

Гнуц сложил руки на набалдашнике трости, с яростью взглянул на стену уборной и заскрипел зубами.

— Это же… это же неслыханное оскорбление! — выдавил он.

Бекман напряженно глядел на него.

Гнуц повернулся и стремительно направился к подъезду школы.

— Одну минутку, одну минутку, — пролепетал Бекман и поспешил за своим директором, едва не наступая ему на пятки. — Я ведь знаю, кто это сделал. То есть…

— Что вы сказали?

Гнуц стоял на лестнице главного подъезда, тремя ступенями выше Бекмана и наблюдал за ним с брезгливым любопытством.

— А дело было, стало быть, так, — начал Бекман и сунул газету в карман, чтобы освободить руки для жестикуляции. — Вчера вечером, так около половины одиннадцатого, иду я, значит, по школьному двору…

— Трезвый, господин Бекман?

— Ну, по маленькой я это, значит, пропустил, господин директор!

— Так!

— И впрямь совсем маленькую, малюсенькую, господин директор! Четыре-пять кружек пива и такую же гомеопатическую дозу можжевеловой. Двойная водка и…

— Дальше, Бекман!

— Вот, значит, только я вышел на неосвещенную часть дороги, гляжу: опять парочка делом занимается!

— Каким делом?

— Ну, это… спариваньем, господин директор. Вы уж на меня не обижайтесь. Ясное дело, ами со своей девкой. То есть, конечно, главного-то они еще не успели, но к тому шло. В общем коротко и ясно: схватил я, значит, американца за портупею, парни эти, я вам скажу, медлительные такие, им нужно…

— Дальше, Бекман!

— Так вот, я ему, значит, как раз выговариваю, вдруг, вижу, здесь, возле, значит, уборной, один нужду справляет. Я еще никак не решусь, американец ли виноват, или та фигура, она мне сразу подозрительной показалась, — а тот уже сам подходит ко мне и говорит: «Здрасьте, господин Бекман!»

— Кто, Бекман?

— Ну, тот подозрительный тип, который был возле писсуара.