— Тиц, что ты хочешь?

— Переводить, мистер Харрах.

— No, begin again to read, Muhl!^[117]

Англичане торжественно празднуют пятое ноября, потому что в этот день сорвалось покушение Гая Фокса на короля, а мы должны отмечать двадцатое июля как день всенародного траура — это характерно. Надо бы дать Грёневольду несколько книжонок, где все так здорово закручено. Дин говорит, что Грёневольд не рассердился бы. И все-таки лучше с этими типами из учительской компании не сталкиваться. Ясно, что он бы возмутился, дай я ему «Подлодки против Англии», «Танковые клинья у Москвы» и «Ночные истребители над Африкой». Пацифист, человек, отказавшийся от военной службы — как все евреи. У Бэби есть кое-какое чтиво на эту тему, обещал меня снабдить. Этот Гай Фокс, видно, был силен. Его предали, и он угодил на виселицу. Если бы у нас не было столько предательства и саботажа, мы бы наверняка выиграли войну. «В сорок первом, самое позднее в сорок втором», — пишет отец. Пора уже сделать настоящий фильм о Сталинграде. Когда была эта история с Гаем Фоксом? Тысяча шестьсот пятый год, так давно, что скоро будет казаться совсем нереальной. Черт, ну и устал же я. Вчера до половины второго, позавчера еще позднее. А эта Ина остра, как бритва, и весьма сексуальна, особенно когда пропустит рюмочку-другую мартини. Надо сделать еще парочку пикантных фотографий, пока мамаша не вернулась. Можно будет потом сбыть по пять бумаг за штуку. Нормально. Трепло возьмет. Красота, что в этом культур борделе существует звонок. Translation^[118]. Может, надо было сделать. Рюбецаль мне четверку поставил. А политически этот господин кажется вполне надежным…

— Good morning, мистер Харрах!

— Давай-ка, настрой на БФН!^[119] — сказал Лумда.

— Десять часов сорок три минуты — в это время ничего интересного.

— Не трепись, у них там целый день отличная музыка.

Муль включил свой транзистор.

— А Монте-Карло можешь поймать? — спросил Михалек. — Они сейчас шлягеры передают.

— Только по вечерам можно.

— Что это за паршивый ящик?

— Вечером ловит тридцать станций.

— Вечером!

— Постой-ка, не переключай! Это ведь Перес-Прадо.

— Силен, а?

— Рванем танчик, Ча-ча?

— Что я тебе, гомосексуалист, что ли?

— Видел этого типа в «Господь создал их другими»?

— Такой успех у женщин — и вдруг гомосек?

— Ты там тоже был, Томми?

— Я хожу только в «Глобус».

— С твоим father?^[120]

— Ненормальный, с Church Army club.

— «Майн кампф» там тоже показывали?

— В прошлом году.

— Ну и что?

— Они уже и так все знали.

— Представляю, — сказал Тиц.

— То есть как?

— На воре шапка горит.

— Нацист, — сказал Шанко.

— Комсомолец!

— Всегда впереди своего времени, — сказал Затемин.

— Мы вернемся, камрады!

— Ты так думаешь!

— Ребята, послушайте-ка Элвиса: какие номера откалывает!

«Блю Гавайи» вместе с Элвисом пела половина класса.

— Заткнитесь! — крикнул Рулль.

Никто его не слушал.

— Не старайся зря, — сказал Адлум. — В этом сумасшедшем доме ничего не исправишь.

— Да дело же совсем не в них. Что с этих бедняг возьмешь? Им просто все безразлично, чертовски безразлично. А учителя, которые должны вывести их из спячки, понимаешь, сами заражены сонной болезнью. Мне кажется, они вообще не замечают, какое старье нам преподносят.

Рулль подпер руками подбородок и задумался.

— Я тебя не понимаю, Фавн, — сказал Адлум. — Учителя в порядке: они нас не трогают, не теребят, и мы можем спокойно делать, что нам надо. Мне они нравятся. Большинство — просто очень симпатичные старички.

Рулль пристально посмотрел на Адлума, подтянул колени к подбородку и стал кататься по своей скамейке, корчась от смеха.

— Тоже позиция, — невозмутимо сказал Затемин. — Снобизм. Его хватили по голове пыльным мешком — правда, мешок был не простой, а золотой!

Он вдруг бросился на Адлума и закричал:

— Ты, слышишь, мы должны что-то делать!

Рулль перестал смеяться, схватил Затемина за руку, оттащил его от Адлума и сказал:

— Но я пытался! Сегодня я сделал попытку…

— Какую?

— Что-то предпринять.

— Не понимаю, — сказал Затемин.

Рулль снова уселся за свою парту, натянул воротник свитера по самые уши и пробормотал:

— Я смываюсь.

— Старик уже говорил, когда будет заключительный педсовет, коллега Харрах? — спросил Кнеч.

— Насколько мне известно, нет. Мы можем это потом выяснить.

— Я надеюсь, аттестат получат все? — спросил Куддевёрде.

— По-моему, есть спорные случаи: это Гукке, Нусбаум, Курафейский, — сказал д-р Немитц.

— Курафейский? Ведь осенью у него было все в порядке.

— Знаю, знаю, но с рождества он заметно убавил темпы. За пять метров до финиша. К сожалению.

— Мы послали родителям предупреждение?

— Нет, — сказал Криспенховен.

— Нет?

— Нет, у него была тройка с натяжкой по немецкому, вот и все.

— Тройка с большой натяжкой — и то лишь при очень доброжелательном к нему отношении.

Криспенховен перелистал журнал и сделал себе какие-то пометки.

— По немецкому он получит теперь то, что заслуживает: двойку, — сказал д-р Немитц.

— Неужели действительно ничего нельзя сделать? — спросил Криспенховен.

— Боюсь, что нет.

— Даже если вы сложите отметки за письменные и устные ответы?

— Сглаживать острые углы, — сказал Нонненрот и записал в шахматной задаче, напечатанной в иллюстрированном еженедельнике, ход конем.

— Нет, по письменному у него тройка с огромной натяжкой, и то если смотреть сквозь пальцы, а в устных ответах, кроме глупых острот, из него ничего не вытянешь — во всяком случае, на моих уроках!

— Но по математике у него твердая четверка, — сказал Криспенховен. — Это как-то компенсирует отставание по немецкому, и он пройдет.

Д-р Немитц поднял брови.

— При условии, что он не схватит единицу!

Криспенховен снова перелистал журнал.

— По другим предметам у него все обстоит благополучно.

— Как он у тебя, Вилли?

Нонненрот сложил иллюстрированный журнал и сунул в карман пиджака.

— Кто?

— Курафейский.

— Его что, надо срезать?

Д-р Немитц заклинающе поднял обе руки.

— У меня он получил единицу.

— Ну, если у него по немецкому единица, на нем можно крест ставить.

— Коллега Криспенховен вывел ему по математике четверку.

— Я считаю, что мы не можем дать аттестат зрелости юноше, у которого плохие отметки по родному языку, — вмешался Хюбенталь.

— Почему ты хочешь утопить Курафейского? — спросил Нонненрот, прикрыв рот рукой так, чтобы не слышали другие.

— Приказ шефа, — ответил д-р Немитц, не пошевелив губами.

И тут же сказал громко:

— По твоему предмету у него тенденция к удовлетворительной оценке или к неуду?

— У него вообще нет никаких тенденций, — сказал Нонненрот. — Он сидит весь урок и глазеет на меня, будто я дева Мария.

— Странная манера, — сказал Хюбенталь.

— Ну, я потом еще загляну в шестой «Б», — сказал Нонненрот. — Надо всыпать как следует этому пилоту без самолета. А как насчет Гукке?

— Двойка по немецкому.

— И по английскому.

— География то же самое.

— И по физике, — сказал Криспенховен. — Стало быть, безнадежно. А Шанко?

— Этот мошенник не лишен способностей.

— Да, но каких, — сказал Хюбенталь. — Он к двадцати уже будет отцом.

— В который раз? — спросил Нонненрот.

— И ленив же парень. Если бы лень причиняла боль, он бы ревел день и ночь.

— Двойка по английскому у него уже три года.

— А еще есть двойки?

— Как у него обстоит дело с историей, уважаемый коллега?

— Я еще не решил, — сказал Грёневольд.

— Ну, знаете ли, — сказал Нонненрот. — За три недели до педсовета каждый знает, на каком он свете.