— Послушайте, господин Грёневольд, — сказал он, — ведь здесь у нас, на Западе, говорят о Востоке точно так же, как правоверные католики разглагольствуют об аде. Так мы вообще не сдвинемся с места, а ведь в ГДР тоже живут немцы, все они немцы, даже члены СЕПГ.

— Сам ты с Востока? — спросил Грёневольд.

— Да. Из Нейсе.

— А когда вы переехали сюда?

— В сорок девятом.

— Я вырос в Берлине, — сказал Грёневольд.

Рулль топтался возле полок.

— На Востоке все дерьмо. Не только в ГДР — всюду, — сказал он. — Там все голодают. Там система концлагерей. Там нет свободы. Там они вооружены до зубов. Там они только и ждут момента, чтобы нас всех перерезать — ведь ничего другого мы здесь не слышим. А в школе на эту тему вообще ничего не говорят. Те самые учителя, которые все еще носят черно-красно-белые цвета, на заключительном балу танцуют под песенку Мэкки Ножа. И сами даже не замечают, какими они выглядят дураками.

Грёневольд хотел что-то сказать, но не успел.

— Ведь ни один человек не верит, что на Востоке — все сплошь гангстеры, а на Западе — сплошь святые, — продолжал Рулль. — Что же такое творится на Западе? Ведь у нас нет ничего, ничего, что могло бы нам служить компасом!

— Ты бывал там после сорок девятого года? — быстро спросил Грёневольд.

— В прошлом году, в Восточном Берлине.

— И что?

— Им живется лучше, чем здесь пытаются изобразить.

— Может быть, и лучше, но далеко не хорошо.

— А кому здесь хорошо?

— Рулль, а кому здесь плохо? Разве не будет правильнее поставить вопрос так?

— Нам плохо, — сказал Рулль.

— Кому это — нам?

— Нам.

— Ребятам? В классе?

— Да. И вообще.

Рулль взял себе еще одну сигарету.

— Скажите еще что-нибудь хорошее, — пробурчал он.

Грёневольд встал.

— Вот что я тебе предложу, — сказал он. — Как-нибудь мы обстоятельно с тобой поговорим. Сегодня уже поздно, и я очень устал.

Рулль слушал его с хмурым видом.

— Мы поговорим еще на этой неделе, может быть, завтра. Я скажу тебе в школе — когда.

Рулль закрыл «Молнию» на своей куртке и натянул на голову капюшон.

— Ладно, тогда я пошел, — сказал он.

— Приходи еще! И если хочешь, приведи с собой двух-трех ребят из вашего класса.

— Кого именно?

— Кого хочешь.

— Там посмотрим.

Грёневольд проводил его вниз. В дверях Рулль повернулся и протянул учителю руку.

— Скажите мне напоследок только еще одно.

— Что?

— Какого вы мнения обо мне?

— Ну что ж, парень, пожалуй, мне нравится, — сказал, смеясь, Грёневольд и вытолкнул Рулля на улицу.

III

Бекман стоял в котельной и наблюдал, как ртутный столбик термометра медленно полз вверх. Он раздумывал, не затопить ли ему еще и второй котел, искоса поглядывая через грязное подвальное окно на заиндевелый школьный двор, огражденный базальтовыми стенами; потом сделал затяжной глоток из пивной бутылки и решил все-таки положиться на скупое и медлительное мартовское солнце. Микки смотрел, как его хозяин вывалил из жестяной коробки в ладонь целую кучу окурков, выковырял оттуда табак, всыпал его в коробку, свернул себе цигарку в палец толщиной и закурил.

Бекман услышал во дворе шаги, посмотрел в окно, но увидел только волосатые голые ноги, обутые в закатанные носки и стоптанные мокасины, взглянул на свои карманные часы и покачал головой.

Он допил пиво, тыльной стороной ладони отер пену с губ и тяжело вздохнул. Пес сидел перед ним, постукивая хвостом по полу, и смотрел на него голодными глазами.

Вдруг Бекман поставил бутылку на бетонный пол возле котла и подошел к окну. Окно было не закрыто, а только притворено. Бекман закрыл его на щеколду, потом опять открыл и всмотрелся в следы на цементной дорожке. На угольной пыли четко отпечатались рифленые резиновые подошвы. Бекман почесал небритый подбородок, поставил пустую пивную бутылку за котел и поднялся на первый этаж.

За окнами простирался в тумане все еще пустой школьный двор. Мигающий фонарь какого-то велосипедиста бросал световые пятна на замерзший шлак. Дежурный учитель еще не приступил к своим обязанностям.

Бекман посмотрел на электрические часы, висевшие посреди коридора, где занимались младшие классы. Было без двадцати восемь. Шлепая туфлями, поднялся на один марш лестницы, вынул из кармана большую связку ключей и, прислушиваясь, нерешительно остановился перед дверью в кабинет директора.

Здесь он обнаружил первую карточку.

Она была приколота к двери кнопкой: небольшого формата, твердая, как игральная карта, и на ней каллиграфическим почерком была выведена одна-единственная фраза: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме».

Бекман в задумчивости зажег потухшую было сигарету, перечитал фразу еще раз, и рот его растянулся в блаженной улыбке. Он уже взялся за кнопку своими корявыми ногтями, но, подумав, рассмеялся коротким блеющим смешком и оставил карточку на прежнем месте.

Внизу кто-то открыл входную дверь.

Бекман перегнулся через перила.

— Не запирайте дверь, — радушно сказал он. — Без четверти восемь.

— Она и не была заперта.

Фрейлейн Хробок, усталая и хмурая, поднималась по лестнице, грызя плитку шоколада.

— Дежурный-то кто? — спросил Бекман, без стеснения заглянув в вырез блузки фрейлейн Хробок.

— Господин Грёневольд. Он уже во дворе. — Проходя мимо Бекмана, фрейлейн Хробок надула губы и сказала: — Опять от вас пивом пахнет.

— Уж лучше сдохнуть от пива, чем от угольной пыли! — сказал Бекман. — Что шеф, выехал?

— Он будет здесь с минуты на минуту. Вы бы хоть побрились.

Бекман посмотрел ей вслед, оценил ее ноги и отметил, что она удивленно остановилась перед карточкой. Он осклабился от удовольствия, почесал подбородок, погасил каблуком сигарету, сунул окурок в жестяную коробку и спустился на первый этаж.

…послал в Отдел охраны порядка уже три заявки, а на аллее, ведущей к школе, все еще нет фонаря! Просто скандал. Каждое утро Бекман подбирает здесь презервативы, и все-таки бывает, что и ученики наталкиваются на эту мерзость и потом творят всякие непотребства. Просто скандал. Этим ами как будто особенно нравится поливать свои цветочки именно здесь — в этой аллее! А почему? Потому, что здесь темно, а в потемках можно делать что угодно. Одна-единственная дуговая лампа в пятьсот ватт, если ее повесить посреди аллеи, в одну ночь разгонит эту шпану! Но нет, «Отдел охраны порядка не может удовлетворить вашу потребность»! Уже эта беспримерно нелепая фраза показывает, какого это поля ягоды. Видимо, их начальник окончил четыре класса. Деревенщина, сумевший лестью и хитростью взобраться на высокое место. Семейственность. И такие типы решают судьбу моих заявок. Конечно, я могу обратиться в комиссию по делам школы и культуры, но толку будет не больше. Кум башмачник и кум перчаточник. Это просто скандал, что в комиссии по делам школы и культуры из девятнадцати членов только один педагог — и то учитель начальной школы! ХДС посылает туда юристов, СНП — кого попало, а СПГ — рабочих. И эти господа решают, что нужно и что не нужно школе. От избытка знаний у них голова не трещит. За последние три года меня всего два раза соизволили пригласить на заседание этой комиссии — Nomen est omen^[79]. Какая широта. Они равнодушно слушали меня, через полчаса бесцеремонно прервали, а мои предложения — труд, на которой я убивал все вечера, ничтоже сумняшеся смахнули со стола. «Во что это нам обойдется?» «Слишком дорого». Отклонили. Магистрат не только проявляет полное невежество, он просто занимается вредительством. Господин бургомистр и обер-директор могут сколько угодно заверять меня в обратном. Это же трагедия: профессии, от которой в первую очередь зависит, восстановит ли наше отечество свое духовное могущество или постепенно впадет в маразм, — как раз этой профессии власти и широкие массы уделяют меньше всего внимания.