— Ну и что же?

— У вас в ХДС существует принуждение?

— Ни малейшего, мальчик! Кто тебе говорит такой вздор?

— Никто. Я просто подумал…

— Значит, ты неправильно подумал, мальчик. Принуждение существует только у социал-демократов, а у нас нет. У нас полная свобода мнений!

— И свобода совести?

— Само собой разумеется. Мы христианская, вернее, единственная подлинно христианская партия в Федеративной республике, мальчик! Не забывай этого!

— Нет, я не забываю. Но…

— Но что?

— Я заметил, что не только СДПГ, но и вы почти всегда принимаете свои решения единогласно!

— Почти всегда!

— Почти всегда.

— Ну и что же? Это нормальное положение вещей.

— И у вас нет принуждения?

— Ни малейшего. Мы просто все одного мнения. Мнения ХДС.

— Все до единого?

— Все до единого.

— Смешно, — сказал Затемин. Там ведь то же самое.

— Где там?

— В так называемой Германской Демократической Республике.

— Но, мальчик, как ты можешь сравнивать?

— Нет, я не сравниваю, там диктатура.

— Конечно. Сталинизм.

— А при Гитлере?

— Тоже была диктатура. Нацизм.

— Смешно, что некоторые люди всегда придерживались мнения правящей партии — и тогда и теперь.

— Кого ты имеешь в виду, мальчик?

— Ну, есть же у вас такие, они были одного мнения с Гитлером, теперь они одного мнения с Аденауэром.

— У нас? В нашей партии? Да никогда в жизни! Кого ты имеешь в виду?

— Доктора Немитца.

— Откуда ты знаешь?

— В школе поговаривают.

— Немитц в самом конце войны был руководителем окружного отдела пропаганды национал-социалистической партии, совсем еще зеленым юнцом. Это я признаю, но…

— И он писал статьи в «Фелькишер беобахтер» и в «Рейх». В одной из них говорится, что Томас Манн — морально разложившийся еврей, а Бертольт Брехт…

— Ну, конечно, это не очень красиво. «Молодость быстра на слово»^[70], но он и в самом деле был еврей.

— Томас Манн?

— Да.

— Нет, дядя.

— Как? Ты утверждаешь, что Томас Манн не еврей?

— Нет.

— Я был в этом всегда уверен.

Дядя налил себе можжевеловой настойки.

— Хочешь?

— Нет, — сказал Затемин. — Так, значит, доктор Немитц…

— Мальчик, в твоем возрасте люди склонны к поспешным выводам. И слишком резким выводам. Ведь ты допускаешь, что человек может изменить свою точку зрения?

— Извини, дядя, ты прав. Но если бы доктор Немитц не состоял в ХДС и не был католиком, дозволено ли было бы ему менять свои взгляды как перчатки?

— Мальчик, этого ты не понимаешь.

— Не понимаю.

— Немитц — учитель, стало быть, государственный служащий. Государственный служащий обязан подчиняться своему правительству и своему государству. Он не имеет права…

— Думать, как ему заблагорассудится.

— Хорсти, и какая муха тебя сегодня укусила? Послушай, государственный служащий должен по одежке протягивать ножки. Не то может случиться, что он останется голый. А так и замерзнуть недолго. И к тому же его выбросят на улицу. Кое-кто из твоих учителей имеет печальный опыт!

— После сорок пятого?

— Да.

— Это было несправедливо.

— Справедливость, несправедливость! «Не судите, да не судимы будете», — сказано в библии.

Тетка принесла из кухни чистую посуду и поставила ее в буфет.

— Вы опять взялись за политику? — спросила она, покачав головой.

— Дай нам поговорить, мать! Я пытаюсь объяснить мальчику кое-что! А теперь послушаем-ка новости.

— Еще один вопрос, дядя…

— Да?

— Если опять будет обсуждаться вопрос о введении смертной казни, ваша фракция тоже будет единодушна в своем решении?

— Ну, сначала, конечно, будут разногласия.

— Но в конце концов ваше решение будет принято единогласно?

— Да, черт побери!

— Как же это получается?

— Мальчик, человек предполагает, а бог располагает. Человек не может все решить своим умом. Господь незримо участвует, когда принимаются решения такой большой важности.

— Ты тридцать лет назад тоже так думал, дядя?

— Конечно же, мальчик!

— Спасибо, это я и хотел знать.

— Не за что, Хорстхен. Спрашивай всегда, когда тебе что-нибудь неясно. Я не зря последние тридцать лет занимаюсь муниципальной политикой.

— Для меня теперь многое стало понятным, дядя. Только вот еще что…

— А последние известия? — сказала тетка.

— Сейчас только без пяти восемь. Те, кто раньше придерживался другого мнения, — что происходит с ними при голосовании?

— Они меняют свою точку зрения.

— Почему?

— Потому, что они понимают, что заблуждались.

— Неужели?

— Да, если не считать незначительного меньшинства.

— А они?

— Они должны сделать для себя определенные выводы.

— То есть?

— Что так нельзя! Это погубило Веймарскую республику! Терпимость имеет границы. Пусть они себе ищут партию, которая представляет их точку зрения.

— Значит, вам они больше не нужны?

— Значит, нет. Это парализует силу партии.

— Уже ровно восемь, — сказала тетка.

Затемин встал.

— А кто, собственно, направил в нашу школу доктора Немитца? — спросил он между прочим.

— Как кто? Комиссия по делам школы и культуры.

— А кто в ней сидит?

— Исключительно достойные люди.

— Из разных партий?

— Конечно.

— Дядя Герман, вот ты торговец углем, а кто остальные в этой комиссии?

— Столяр, адвокат, сборщик налогов, архитектор…

— И они действительно разбираются в наших делах, в делах школы?

— Ну, непосредственно в этих вопросах, конечно, нет. Но зато они разбираются…

— В муниципальной политике.

— Совершенно верно. Поверни-ка выключатель.

— Отрегулировать резкость?

— Да. Вот так хорошо. Спасибо.

Затемин пошел к двери.

— Ты не хочешь остаться? — спросила тетка. — Потом будет викторина.

— Нет, спасибо. Мне надо еще кое-что подготовить к школе. А потом, может, я ненадолго зайду к Клаусену.

— До десяти, — сказал дядя.

— Ну конечно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мальчик.

Затемин поднялся к себе в комнату, отпер заржавевший шкафчик, который он откопал у торговца железным ломом, нажал какую-то пружинку и взял из выдвинувшегося ящика свой дневник. Он сел на пол, положил тетрадь на колени и мелким, неразборчивым почерком стал писать:

«Делал вид, что спорил со своим католиком о фракционном принуждении в ХДС. Старик так изолгался за свою жизнь, что уже сам не знает, что считает правдой! С помощью диалектического метода (хотя я им еще не вполне владею) я заставил его вращаться вокруг его оппортунистической оси. Старик так невероятно глуп, что порой возникает ощущение, будто он очень умело притворяется. Просто потому, что кажется невозможным, чтобы кто-то был так глуп.

Глупый. Трусливый. И продажный.

Только мне не совсем ясно, в каком порядке следуют эти его качества. Трусливый — глупый — продажный? Продажный — глупый — трусливый? Глупый — продажный — трусливый? И настолько черный, что чихает сажей.

Когда эта бочка в последний раз думала? Слишком много чести: никогда! И такое ничтожество — депутат крейстага в Федеративной республике! Впрочем, нам это на руку. Поколение стариков уже не противник. Подождать, пока оно вымрет, или разоблачить его — вот единственный вопрос. Москва или Пекин?

Анекдот, что именно благодаря протекции паршивого католического торговца углем я получаю место в газете. Sorry^[71], Адлум. Но время работает на нас.

Узнал о Немитце больше, чем ожидал. Угорь. Всегда выскользнет из рук. Сумеет болтать свою высокопарную чепуху и по-русски.

До чего же омерзительно все это поколение».

Затемин спрятал дневник, повесил ключ от шкафчика на шею, взял свою школьную сумку, погасил свет и вышел на улицу.

Выберу по истории тему «Всемирный фестиваль молодежи в Хельсинки», подумал он. Здесь ни одна душа не догадывается, что я там был. Отчет о фестивале мне прислало посольство СССР, совершенно официально. В строгом соответствии с демократическими правилами игры. Ребе согласится. Его все интересует. Если бы удалось привлечь его на нашу сторону. Но обратить еврея в иную веру — на это я еще не способен. Интересно, что он скажет насчет Макаренко. Надо только решить, поднесу ли я ему эту книгу с самым невинным видом или суну тайком в почтовый ящик. Смешно, но как раз наивностью взрослых легче всего купить.