Перепуганный начальник политотдела объяснил ничего не понимающему Евгению, что пока он переезжал из Оша в Чирчик, поступила директива Главного политуправления, по которой рекомендовалось всем офицерам «добровольно» сдать югославские награды. В присутствии гостя и начальника особого отдела, орден, вручённый в Белграде самим Тито, пришлось сдать. Выйдя из Дома офицеров Евгений сорвал с мундира румынскую и болгарскую медали и сгоряча зашвырнул их в арык.

Солнце уже спряталось за отрогами гор, когда на окраине Чирчика Евгений увидел странные сооружения, которые своей архитектурой совершенно не вписывались в среднеазиатский пейзаж. Что-то подобное он уже видел на Дальнем Востоке – это были бараки ГУЛАГа. Разница состояла лишь в том, что тут не было часовых и колючей проволоки.

Евгений уже собирался свернуть на ведущую к городу тропинку, как вдруг услышал что-то удивительно знакомое, родное. Поражённый, он замер, устремившись взором к бараку. Сомнений не было, какая-то женщина, баюкая ребенка, пела на крымскотатарском языке.

Евгений прислонился к дувалу и судорожно закурил, жадно вслушиваясь в слова песни. Когда-то в детстве он даже не задумывался над тем, какой язык ему ближе: русский или татарский? Дома говорили на русском, на улице, в поле – на татарском. В школе? Даже трудно сказать на каком, так как эти два языка жили вместе так органично, что никто не задумывался над тем, на каком языке говорит он сам или его собеседник.

Последний раз Евгений слышал его перед самой войной, когда сразу после финской он ненадолго приехал в село к матери. Его «сталинского сокола» всеобщего любимца «Дженечку» едва ли не силой втаскивали в каждый дом. Все хотели угостить, послушать о том, что он видел, где бывал. Отвечать на многочисленные вопросы было не просто. После того как их полк перелетел из Быхова в Пинск, то есть из Советской Белоруссии в «панскую Польшу» Евгений был поражён той пропастью, которая разделяла эти страны. Это у них ломились от продуктов магазины, а от обилия и дешевизны товаров на базаре, голова шла кругом. В Вильно, так тогда назывался Вильнюс, которому только предстояло стать уже не польским городом, а столицей Советской Литвы Евгений был потрясен теми коммунальными благами, которые окружали людей в городских квартирах: теплый туалет, горячая вода, газ… Но более всего его изумила электрическая лампочка в коридоре, которая сама загоралась, когда входишь и выключалась, как только входишь в комнату. Случайно узнав о том, сколько денег получают польские летчики, он, считавший себя до этого очень обеспеченным человеком, был в шоке. Ничего этого он, естественно, не рассказывал своим «невыездным землякам», которые, как и все жители сел и деревень Советского Союза не имели паспортов, и потому не имели права покинуть своё место жительства.

Песня лилась и лилась, теребя Душу, которая стремилась туда в барак, к тем людям, которые говорили на языке его Родины. Душа рвалась к его землякам, а Разум подсказывал, что если он войдет в барак, то уже завтра об этом будут знать в особом отделе и последствия могут быть такими, что полетят не только пагоны, но и голова.

Евгений курил и курил, как вдруг увидел, именно увидел, а не почувствовал, что его Душа вдруг отделилась от его тела и направилась прямо к бараку. Она шла на песню, как когда-то он возвращался на свой аэродром на какую-нибудь мелодию по радиокомпасу.

Вышедшая из барака женщина испуганно вскликнула, увидев направляющегося к ней военного с ружьём на плече. Приветствие на татарском языке изумило и успокоило. В вечерних сумерках фигура незнакомца немного расплывалась в воздухе. Душа вошла в барак. Он был переполнен детьми, старухами, стариками. Женщины что-то готовили, стирали… Евгений шел по проходу и спрашивал: «Ханышкойдан бармы?» «Бар! Бар!» — удивленно ответили ему в одном углу, теряясь в догадках, кто этот странный человек с ружьем. Душа Евгений свернула на голос. На импровизированной постели он увидел женщину – это была ближайшая подруга матери его первая учительница – оджапче Айше.

Она узнала его и заплакала. Душа стала расспрашивать о друзьях, соседях… Старая учительница отвечала. Как музыка звучали русские, татарские, караимские, греческие фамилии односельчан: Боткачик, Борцовы, Биарслановы, Дорожко, Идрисловы, Каретниковы, Майтоп, Прик, Ходжаш, Челеби, Черновы, Янис, Яшлавские. И почти о каждом: погиб на фронте, умер на пересылке, депортирован, выслан…

Подошел мальчишка лет семи-восьми с большим синяком под глазом. Старая учительница прижала внука к себе, и вновь заплакав, спросила, будто взмолилась: «Что делать, Дженечка? Что делать?» И, указывая на внука, продолжила: «Они растут в ненависти ко всем русским, они не верят, что вы были друзьями». Она снизила голос до шепота и умоляюще, глядя в глаза, спросила: «Дженечка, мы еще вернёмся в Крым?»

Душа Евгения разрывалась от слёз, боли, стыда… Вместо ответа она поцеловала руки женщины и выбежала из барака.

Докурив папиросу, Евгений решительно повернул на ведущую к военному городку тропинку и быстро пошел домой. Душа неустанно терзала его, но Разум заставлял не думать об увиденном.

Дома его радостно встретил сын. Восьмилетний Вовка взахлеб стал рассказывать о том, как сегодня они всем классом били предателей.

– Каких предателей? – не понял Евгений.

– Да, крымских татар! Нам о них на политинформации учительница рассказывала. Вот мы им и дали. Я одному как врезал, так сразу фонарь засветил…

Крымские татары – предатели? В душе Евгения в мгновения пролетела едва ли не вся жизнь. Вспомнился сгоревший в Пинске семейный альбом. Их пионерский отряд – первый на всю Альминскую долину, потом комсомольская ячейка и везде рядом его друзья: Айше, Эсма, Идрис, Дилявер… Как объяснить сыну, что никакие они не предатели, не враги, а его друзья и несчастные люди, у которых отняли самое дорогое – их Родину.

Вовка удивлённо смотрел на безмолвно стоящего отца, и дёрнул его за руку. Словно очнувшись, Евгений снял с себя широкий офицерский ремень и выпорол сына, пообещав оторвать голову, если он еще хоть раз будет участвовать в подобных драках.

До поздней ночи Евгений сидел на крыльце и курил папиросу за папиросой, а в сознании неотступно звучало: «Что делать Дженечка? Они не верят, что вы были друзьями?»

Когда я был ещё мальчишкой, мой дедушка – известный крымский охотовед Соломон Вениаминович Туршу – как-то рассказал о том, что в самом начале века, в 1900 году однажды во время охоты в горах он встретил… духов гор. Дедушке, разумеется, никто не поверил.

По прошествии лет его рассказ полностью выветрился из моей памяти, но словосочетание «духи гор» запомнилось.

Как-то зимой, под самый Новый год я возвращаясь с друзьями из Васильковской балки, что находится в зуйских лесах, почему-то приотстал, немного плутанул, а потом неожиданно провалился в какую-то яму. С ужасом подумал, что упал в обрыв, но спуск очень быстро кончился, и моему взору открылась большая пещера. В центре её горел костёр, а вокруг разными группками, о чем-то переговариваясь, сидели… духи гор!

Словно переливаясь в дымке, то отчетливо, то растворяясь, как в тумане, совершенно не обращая на меня внимания, они общались между собой. Несколько в стороне, поближе к костру, на самом удобном месте восседал, увешанный боевыми наградами маленький сгорбленный старик Малахов курган. Рядом с ним убеленный сединой веков Митридат и когда-то неприступная красавица Сапун-гора. Вместе с ними, поблескивая партизанской медалью, скромно сидел, попыхивая кизиловой трубкой Яман-Таш. Малахов Курган привычно жаловался на старые раны, показывая шрамы от французских, английских ядер, турецких пуль, немецких бомб, мин, снарядов. На ветерана все смотрели уважительно и не перебивали.