– Почему же вы не сделали так? – воскликнула графиня, и глаза ее сверкнули мрачноватым огнем.

– Почему не сделал? – полковник на какой-то миг задумался. – Потому что мы секта вроде индийский йогов. Твоя мать знала то же самое, что и ты, но ходила в церковь и умерла как праведница. Ты видишь – я тоже умираю спокойно. Я никогда не оскорблял Бога. За свою долгую жизнь я убедился, что все, почти все люди крадут, грабят и убивают, разумеется, прикрывая свои злодейства всякими удобными формулами. Ответь, девочка, кто лучше: туземец, который душит англичанина, торговца опиумом, или англичанин, отравляющий опиумом туземца? А ведь одного глупая толпа считает чудовищем, а другого честным негоциантом, разумеется, если он не стал банкротом. У нас опиумом не торгуют, а делают кое-что похуже, но только банкротство приводит закон в волнение. Я славно пожил – почти сто лет богатой, спокойной и окруженной почтением жизни, я не попадал в банкроты, и закону не было до меня никакого дела. На что ты жалуешься, девчонка, гордая и неблагодарная?

Он говорил уже без труда и с прежней силой. Повернув голову на подушке, полковник пристально глядел на графиню запавшими глазами. Она опустила взор и нахмурилась.

– Я никогда вас ни в чем не упрекала, дедушка.

Да, но ты страдала, – вскричал больной, оживший вдруг точно по волшебству. – А это уже упрек. Слушай, Фаншетта, ты станешь очень богатой. Тулонец говорит, что ты водишь дружбу с нашими врагами, но мне плевать. Я все равно люблю тебя, и все мое состояние получишь ты. Считай, уже получила, я – мертвец. Я никогда больше не увижу ни каштановых рощ на нашей с тобой родине, ни миртовых зарослей, ни голубого моря, я не увижу даже парижской своей улицы, не увижу и не услышу – ее уже застелили соломой… У тебя ведь хорошая память? – внезапно прервался он. – Скажи Тулонцу, что груша уже созрела в известном ему доме, созрела вполне. Пора срывать. Если он поспешит, я успею еще полюбоваться на результаты. Это будет мое последнее дело.

Графиня с легким презрением заметила:

– Ведь священник уже принял вашу исповедь!

– Принял. Так положено, а я соблюдаю приличия.

– И что же вы ему сказали?

– Я сказал ему то, что полагается говорить в таких случаях, – суровым тоном ответил полковник. – Я родом из тех мест, где верят, и из тех времен, когда верили. Мне довелось видеть и калабрийских разбойников, и энциклопедистов, они хорохорились, пока были молоды и полны сил, но смерть всем им поубавляла гонору.

– Но вы же продолжаете грешить – в своих мыслях!

– Потише, в соседней комнате монахиня… Чему ты смеешься, девочка? Человек грешит постоянно и постоянно раскаивается: это называется совесть.

Он закрыл уставшие глаза и хрипловато вздохнул. Но силы его еще не покинули; теребя простыню, он спросил:

– Сколько их там собралось, нетерпеливых, ждущих, когда я отдам концы, чтобы обыскать мой тюфяк?

– Вы угадали, – ответила Фаншетта холодно, – нетерпеливые собрались и ждут.

– Если бы я захотел, – пробурчал полковник, – я мог бы умереть в окружении гвардейцев, как король.

Но ответ графини, видимо, его задел, он надеялся на возражение.

– Ты их терпеть не можешь, моя девочка. Так сколько?

– Пятеро. Герцог, милорд, доктор и граф Корона.

– И Приятель-Тулонец?

– Тулонец уже сорит вашим наследством. Мошенник и неблагодарный подлец.

– Мой воспитанник, – промолвил старец так тихо, что графиня еле его расслышала. – Если бы ты его взяла в мужья!.. Фаншетта, – вдруг заволновался он, – как странно, что ты никогда не хотела стать вдовой!

– Я и сейчас не хочу, предпочитаю страдать.

– Меня скоро не станет, но если ты сменишь мнение, помни, что ты из Сартэна и к тому же очень красива. Кто-нибудь полюбит тебя и возненавидит его…

– Я люблю, а меня не любят, – призналась молодая женщина со слезами в голосе.

– Кого же ты полюбила, девочка? – с детским любопытством спросил больной.

– Мишеля!

Глаза полковника расширились от изумления.

– Мишеля! – пораженно повторил он. – Сына Мэйнотта! То дело… да, оно никак не хочет уходить в прошлое!

Затем, стараясь избавиться от какой-то докучливой мысли, спросил:

– Ты мне назвала только четверых, Фаншетта. Так кто же пятый шакал?

– Ваш исповедник.

Ей показалось, что больной сейчас вскочит с постели, так сильно он был потрясен ее ответом.

– Они решились на это! – выкрикнул он, задыхаясь от возмущения. – Посмели рисковать моим вечным спасением?

Графиня, изумленно созерцавшая его волнение, подумала про себя: «А ведь он и впрямь надеется обвести Бога вокруг пальца!»

– Пойти на такое! – продолжал возмущаться старец, и голос его слабел, по мере того как росла злость. – Единственное злодейство, которому нет прощения: святотатство! Втянуть меня в святотатство! Ах, мошенники, будь они прокляты! Ну и компания собралась; герцог, бессердечный распутник; лорд, карманный воришка, и доктор, круглый невежда! Про твоего муженька, мерзавца чистой воды, и говорить нечего!.. А я… я молодец, что не все священнику выложил. Тайна осталась при мне! Слава Богу! Бог есть! Я всегда верил в Него, и теперь знаю, что Бог есть!

– Значит, все-таки имеется тайна? – спросила графиня, и глаза ее хищно блеснули.

Гнев полковника поутих, он окинул внучку сумрачным взглядом.

– Конечно, имеется, – торжественно, но с легким сарказмом проговорил он. – Слышала ты мое имя, то, которое я носил, когда предводительствовал над всей Каморрой?

– Да.

– Это имя звучало громко. Но его не напишут на моей могиле. А слышала ты что-нибудь о талисмане из монастыря?

Женщина молчала, но глаза ее разгорелись. Старец поднес руку к своим векам, словно желая убрать пелену, мешавшую ему прочитать взгляд графини, затем рука его бессильно упала вниз, и он пожаловался:

– Я совсем перестал видеть. Не смог распознать обманщика, укравшего мою исповедь! Но они не получат тайны. Только один человек остался мне по-настоящему верным. Приятель-Тулонец не участвовал в их подлом деле. Он мой воспитанник. Я передам талисман ему.

– Это он привел обманщика, укравшего вашу исповедь, – сухо заметила графиня.

– Не серди меня, девочка, – сказал старец, тускло блеснув глазами, – это подрывает мои силы, не забывай, что я все-таки твой дед.

Он сделал жест, хорошо знакомый графине: она тут же взяла со стола пузырек и, накапав микстуры в серебряную ложечку, поднесла к губам больного.

– Ты любишь меня, Фаншетта, – признал он, выпив лекарство. – Спасибо.

– Я люблю вас, дедушка, – ответила графиня. – Если Хозяином станет Тулонец, он погубит меня.

– Ты – женщина. Тебе не годится быть Хозяином.

– Посмотрите на меня хорошенько.

Гибкая и мускулистая, она выпрямилась во весь рост, величественная, как королева. Старец, выразив восхищение кивком головы, одобрительно произнес:

– Ты и вправду сильнее любого мужчины! Но… время пока что есть.

Вероятно, под действием лекарства изможденные щеки больного порозовели. Казалось, он слышит какой-то шум, не доходивший до его собеседницы; заблестевшие глаза его обежали комнату, поочередно останавливаясь на трех закрытых дверях, и внимательно осмотрели окно.

– Они уже вышли из-за стола, – объявил он.

И в ответ на вопросительный взгляд графини приказал:

– Иди проверь.

Она повиновалась беспрекословно. Во время ее отсутствия сестра, дежурившая в соседней комнате, подошла к порогу и окинула постель внимательным взором. Больной следил за ней, полуприкрыв глаза.

Графиня вернулась и, сев возле его кровати, сообщила тихонько:

– Они ушли.

Губы полковника скривились в горькой улыбке. Он сделал ей знак приблизиться и произнес очень быстро и очень отчетливо:

– Они здесь… я их почуял… я их вижу сквозь двери, за каждой створкой по хищнику и за окном тоже – я слышал на балконе шаги. Не шевелись… не смотри туда… будь осторожна: если они узнают, что я шепчу тебе на ухо, ты будешь убита.