– Надо думать!

– Грассо выражает сопроводителю благодарность за столь оригинальный подарок.

– Зал бьется в корчах!

– Мать бежит тайком заглянуть в томик Бюффоиа, чтобы получить сведения об обезьянах.

– Все на разные лады повторяют: как он похож на человека!

– Весть разносится по всему дому… Слуги знают, что в гостиной расселся орангутанг.

– Да он же в лакированных сапогах, шимпанзе этакий!

– А редингот по последней моде!

– Зеленые очки!

– Он умеет курить!

– И в домино играет!

– Ах, какая смешная зверюшка!

– Такая бойкая!

– Мадемуазель Селестина находит его чертовски красивым!

– Тетушка опасается обезьян, но одаривает его поцелуем… Можно рискнуть на кое-какие пикантности: цензура посмеется.

– Угощайтесь!.. Ах! Ему не хватает только слова!

– И слово приходит в развязке: развязкой станет постскриптум…

– Браво! Пятьсот спектаклей подряд, но премии от академиков не жди. Морис, киска, ты спасаешь нам жизнь!

Морис снова уселся, охватив голову руками. Ликующий Этьен подыскивал трюки, подыскивал словечки, подыскивал название.

В самый разгар его стараний Морис осадил друга словами:

– Как это глупо!

Этьен обескураженно уставился на Мориса.

– Черт возьми! – Прорычал он.

– Ветерок сменился?

– Лучше стать бандажистом[18], – отвечал Морис, приложив руку к сердцу, – чем замарать себя подобным кощунством. О, мои мечты! И что скажет Бланш?

– Посмеется вволю…

– Я не хочу, чтобы она смеялась! Знаешь ли ты, о чем я мечтаю? Написать роль для Рашель: мать Маккавеев…

– Погоди, дай врубиться, – попросил Этьен. – Что ж, неплохо и вполне возможно, хотя роль матери…

У Этьена был золотой характер, ничего не скажешь. Морис продолжал:

– Нет, не трагедия! Лучше опера! Ах, Штольц была бы потрясающей!

– Я в стихах не очень силен, сам знаешь, – мягко отозвался Этьен.

– Россини больше не пишет, – вздыхал Морис. – А я хотел бы Россини… Знаешь, мне стыдно за самого себя. Я карлик и завидую великанам.

– Ты не прав, старик, – промолвил Этьен, искренне желая утешить друга. – В сущности, ты не глупее других, но тебе не хватает здравого смысла. Прислеживай за своими поступками и словами…

– Сколько потерянного времени! Бланш! – стонал Морис. – Чтобы прийти к тебе, я должен украсить свой лоб венком…

– Лучше повесь его себе на ухо, будет заметнее, – прорычал выведенный из себя Этьен. – Я сделаю прехорошенькую вещицу сам, вот увидишь, для театра Гетэ, и приглашу Франсиска-старшего, Делэстра и госпожу Аби. От тебя только один вред, все, к чему ты ни прикоснешься, рассыпается в прах. Пора с тобой завязать…

– А знаешь, можно завязать одно хорошее дельце, – оживился Морис, – организовать…

– Я сказал «завязать» в смысле «бросить», – сурово осадил его друг. – Надо провести реформу нашего бедного языка: слишком много экономии на глаголах, что способствует появлению каламбуров… Ну что же ты решил организовать?

– Газету.

– О! Это да!

– Грамматика пустяки… С хорошим словарем можно заработать бешеные деньги!

– Давай лучше сделаем словарь, разве плохо?

– Неплохо, можно выпустить историю Франции в алфавитном прядке!

– Право, если так прикинуть…

– Но сначала мне хочется исполнить свою золотую мечту, издать «Книгу о прекрасном» с миниатюрами прямо в тексте, сделанными от руки… каждый экземпляр стоимостью в тысячу экю… Представляешь, какая у нас будет клиентура? Штук пятьсот самых модных дам, герцогини и всяческие прочие львицы, подсчитай! Три миллиона выручки!

– Согласен! Иду в дело!

– Но, с другой стороны, издание, рассчитанное всего лишь на какую-то тысячу пухлых кошельков, авантюра опасная. Театр чем хорош? Туда идут все, это настоящее золотое дно! Внимание! Начинаем!

Морис откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы. Это было сигналом.

– Готов! – подтянулся Этьен, козырнув по-военному. – Антракт окончен, возвращаемся в театр.

– Я вовсе не собираюсь ломать себе голову над нашей драмой, – торжественно объявил Морис. – И знаешь ты, почему?

– Почему?

– Потому что она уже готова.

– Ах, вот как!

– Она тут: пять актов с прологом.

– Где тут? В шкафу?

– Нет, в той брошюрке, что мы получили вчера по почте.

– Знаменитое дело?

– Вот именно… Этот Андре Мэйнотт – колоссальный тип.

– Здорово!

– История боевой рукавицы послужит прологом…

– Прекрасно!

– Бери мел!

– Взял.

– Иди к доске!

– Сделано.

Этьен выпрямился у двери, готовый к исполнению дальнейших распоряжений лидера, но тот задумался.

– Какой дьявол прислал нам эту книжонку, – пробормотал он, выдвигая ящик стола.

Он вынул оттуда одну из тех маленьких брошюрок по два су, какие теперь почти не встречаются на наших улицах, вытесненные газетными листками ин-фолио[19]; последними образцами такого рода можно считать «Льежский альманах» и «Историю четырех сыновей Эмона». Вынутая из стола брошюрка носила следующее название: «Знаменитый процесс Андре Мэйнотта. Боевая рукавица уличает преступника. Ограбление кассы Банселля – Кан, июнь 1825 года». Морис принялся ее перелистывать, а Этьен заметил:

– Как только становится известно, что двое молодых людей посвятили себя искусству, им тут же начинают присылать такую макулатуру… Впрочем, бандероль пришла на имя Мишеля.

– Это в масть моему замыслу! – вслух подумал Морис.

– Главное, – поддакнул Этьен, поглаживая брошюру, – что тут внутри прячется шикарная драма!

– Внутри! – с презрением отозвался Морис. – Ничего там внутри нет.

– Как?

– А так, ни тени того, что нам нужно.

– Как же так, ты же сам… – заволновался несчастный Этьен.

– Все прячется вот тут, – прервал его изящный блондин, тыча указательным пальцем в свой лоб. – Представь себе, что имеется некий тип… Следи за мной хорошенько!.. Имеется некий тип, который заинтересован в том, чтобы мы сделали из этой паршивой брошюрки драму в пять актов и десять картин…

Сечешь?

– Не секу.

– Возьмем Лесюрка. Предположим, что его не казнили. Он во что бы то ни стало хочет добиться пересмотра своего дела…

– Естественное желание!

– А каким способом? Нужна гласность, нужно обратить на себя всеобщее внимание. Он находит двух молодых способных авторов и предлагает им сто луидоров…

– Дай-то Бог…

– Я подобную сделку отвергаю, – заявил благородный Морис, – вдруг окажется, что Лесюрк виновен…

– Виновен! Лесюрк!

– Такая гипотеза нужна для моего замысла.

– Ладно, давай дальше, – согласился покладистый Этьен, сильно заинтригованный рассуждениями друга.

– В глубинах этой брошюрки, – продолжал Морис, – я откопал одну фразу, которая заключает в себе первоклассную драматическую ситуацию. Андре Мэйнотт во время допроса сказал следователю: «Правосудию для каждого преступления необходим виновник, причем только один».

– Это общеизвестная истина.

– Ты полагаешь? А если мы напишем драму «Злодей-дипломат»?

– То есть? – У Этьена алчно заблестели глаза. – Что ты под этим понимаешь?

– Я под этим понимаю человека, который совершил сотню преступлений и предоставил в распоряжение суда сотню преступников.

Этьен даже несколько осел от восхищения.

– Колоссально! – воскликнул он. – Грандиозная идея!

– Он стареет, – продолжал Морис, – окруженный всеобщим почтением, складывает в мошну миллион за миллионом и вдруг, на сто первом своем злодействе, спотыкается… Лесюрк, я хочу сказать Андре Мэйнотт, воскресает и, затаившись, начинает действовать… Твой отец, кажется, был следователем в Кане?

– Да.

– В то самое время?

– В то самое.

– Мой был комиссаром полиции. Материалы мы раздобудем, я помню, об этом деле много говорили, когда я был маленький. Теперь слушай: в нашей драме богатство миллионера Вердье поведет свое начало оттуда. Сделается понятной тоска Олимпии, Эдуард станет сыном жертвы, а Софи… Черт возьми! – прервал он себя, вставая. – Имеется что-то эдакое в нашем Мишеле!