Алавуа – холостяк; водевилист Ларсен женат на старой актрисе, которую стесняется выводить в люди; семья Котантэна де ла Лурдевиля пребывает в Нормандии; Кабирон – вдовец; виконт де Глейель расстался с женой по всей форме – раздельное жительство и раздельное владение имуществом. Только господин Тубан приводит с собой супругу – особу слащавую, завистливую и злоречивую, но зато хорошего рода.

Тучный марселец – большая редкость, и мы не без гордости представляем дамам Алавуа, который до обеда весит двести тридцать семь фунтов. Любезный, с открытым сердцем, можно сказать, душа нараспашку, он при том считается человеком весьма дельным, особенно в сфере идей, касающихся промышленности.

Кабирон ворочает делами.

Виконт Оноре Жискар де Глейель в салоны является как на службу, обеспечивая себе пропитание: его визитами осчастливлены четырнадцать жаждущих возвышения домов – семь обедов и семь ужинов в неделю.

Тубан – предприимчивый химик, супруга его не чужда литературы.

Котантэн де ла Лурдевиль, делавший в своей жизни то и се, подвизавшийся и в депутатах, и в журналистах, успокоился наконец на должности поверенного в делах. В доме Шварца все вращается вокруг дел, даже водевиль, представленный тщеславным Ларсеном, даже святая поэзия, сведенная к набору банальностей пошленьким Санситивом.

Остается еще одна супружеская чета, унылая и на вид невзрачная, но вполне пристойная – господин Эльясен Шварц с женой. Мужа читатель помнит по Кану; там он был крепким молодцом, ретиво справлявшим службу в бюро полицейского комиссара. Ныне барон взял родича к себе в фактотумы, супруга же его помогает баронессе нести нелегкое бремя светских обязанностей.

Самый молодой из гостей – Савиньен Ларсен, самый старший – украшенный сединами Котантэн де ла Лурдевиль. Остальным, как и барону, перевалило за сорок. У госпожи Тубан возраста нет и никогда не было.

Гости собрались под стать дому господина Шварца – изобильному, жизнерадостному, исполненному буржуазной бодрости. В таком доме трудно себе представить что-либо похожее на «драму». В одной лишь баронессе угадывалось романтическое прошлое, но оно, погребенное годами, кануло, видимо, в глухое забвение. А юная гостья, Эдме Лебер, якобы собравшаяся в Америку? Да, ей удалось слегка возмутить безмятежную гладь монотонной жизни – вместе с ней в прозаический дом заглянула тайна…

За исключением этого маленького инцидента все шло своим заведенным порядком. Общество, собравшееся за столом господина Шварца, во многом, даже в притязаниях на некоторую экстравагантность, было точно таким же, как в других буржуазных салонах. Уверенные в себе богатые люди, устроившие свое настоящее и спокойные за будущее, приберегавшие все свои чувства, если не сказать – душу, для дел, составлявших для них главный смысл жизни. Предполагаемая свадьба очаровательной Бланш с пресловутым господином Лекоком была одним из таких дел и вызывала соответствующие эмоции – обсуждались выгоды и потери от предстоящей операции. Впрочем, деле это было почти решенное; во всяком случае, так казалось.

Но, как известно, и за роскошью нередко скрываются тайные беды. Чей-то проницательный взгляд, обостренный завистью или враждой, мог бы за внешней респектабельностью дома Шварцев углядеть тревогу, а дерзкий романист, именуемый весь свет» и привыкший выражаться решительно, эффектно и без обиняков, принялся бы разыскивать в этом доме следы слез и крови. Но при всем желании здесь мудрено было бы обнаружить такие следы, хотя что-то странное и ощущалось в атмосфере замка – тут происходило как бы некое сгущение тайн…

Впрочем, даже не тайн, а пустяковых и, надо полагать, вполне невинных секретов.

Во-первых, после супа мадам Сикар, камеристка, шепталась о чем-то с хозяйской дочерью, при этом юная Бланш краснела и улыбалась. Во-вторых, чуть попозже камердинер Домерг подошел к госпоже баронессе, чтобы отчитаться перед ней в выполненном поручении. «Хорошо, спасибо», – ответила баронесса, Домерг же перед уходом многозначительно произнес: «Завтра будет день». Грозные эти слова, как ни странно, ничуть не устрашили прекрасную даму.

В-третьих, в то же приблизительно время господин Шварц, бросавший на супругу взгляды, как всегда, восхищенные, но несколько обеспокоенные, сделал знак дородному Алавуа, разместившему свои обширные телеса по соседству с хозяйкой. Знак был, несомненно, условным, ибо поглощенный едой Алавуа внезапно отложил вилку и воскликнул с видом человека, вдруг вспомнившего о чем-то важном:

– Странно! Я чуть было не позабыл напомнить вам, господин барон, что на сегодняшний вечер назначено дело Дандурана.

Хорошо, хорошо, – небрежно отмахнулся знаменитый финансист.

– Вы обязательно должны присутствовать… – настаивал Алавуа.

– У меня помечено в книжке, – прервал его господин Шварц. – Всему свое время.

Барон выжидал подходящего момента для нанесения удара. Во время десерта он, обращаясь к жене, произнес:

– Дело Дандурана? В Оперу? Нет? Устала? Хорошо. Отдохни же.

Несмотря на лапидарность своих речей, барон умудрялся не только задавать вопросы, но и получать на них ответы от самого себя. Он приказал Домергу:

– Экипаж! Постараюсь вернуться пораньше.

Камердинер и баронесса переглянулись.

Наконец, четвертая, и последняя, любопытная деталь: когда подавали кофе, барон, пристально взглянув на жену, поинтересовался:

– Кстати, Джованна, это принадлежит вам?

Он показал жене изящный маленький ключик, зажатый между большим и указательным пальцами. Госпожа Шварц, улыбнувшись, ответила:

– А я его как раз искала. Это ключ от моего среднего ящика.

– Забавно! – заключил барон.

Он протянул ключ госпоже Тубан, та передача его де Глейе-лю; баронесса получила свою пропажу из рук галантного Алавуа и небрежно положила на стол, не выказывая особого волнения. Беседа среди гостей то затухала, то оживлялась. Ларсен блистал остроумием: шуточек, которые он декламировал наизусть, хватило бы на целый юмористический сборник. Эти весельчаки водевилисты просто незаменимы в компаниях.

Через несколько минут ключ был совершенно забыт. И никто, разумеется, не обратил внимания на легкую испарину, бисером выступившую у корней роскошных волос баронессы. Она была очень бледна, несмотря на ослепительную улыбку. Ничего удивительного, в жару некоторые из нас бледнеют.

От ключа, как только его положили на стол, отпал какой-то кусочек, выделяясь на белизне скатерти едва приметным пятнышком – крохотным, чуть больше пылинки.

Заметила ли госпожа баронесса, не уделившая ключу никакого внимания, что крохотное пятнышко было вовсе не пылинкой, а кусочком воска? И знала ли она, что с помощью воска делают дубликаты ключей? Утверждают, что дамы способны видеть, не глядя, и знать о некоторых вещах, не проявляя к ним специального интереса.

Поднимаясь из-за стола, баронесса улучила момент, чтобы шепнуть Домергу:

– Сегодня вечером мне надо попасть в Париж.

За исключением этих загадочных пустяков в доме Шварцев царил полный покой.

Эдме Лебер, выйдя из замка, направилась по дороге, пересекавшей поле и через лес поднимавшейся в Монфермей. Поначалу дорога тянулась вдоль рва, шагов через сто делавшего от него крутой отворот. Чуть в стороне от дороги сквозь кусты продвигалось в том же направлении, что и девушка, какое-то странное существо, еле различимое в сереньком свете сумерек. Эдме не то что увидела, а скорее угадала ящерицу с человеческой головой, которую ей уже довелось встретить сегодня: калека из конторы почтовых сообщений, прибывший в замок на своей плетенке. Обитатели квартала Сен-Мартен уже привыкли к его фантастическому виду.

Дом на улице Нотр-Дам-де-Назарет, где проживала Эдме, задним фасадом выходил на конторский двор. Во время болезни она часами просиживала у окна, наблюдая, как несет Трехлапый свою нелегкую службу: ловко маневрируя парализованной частью тела, он совершал торсом и руками настоящие чудеса ловкости. Вид калеки вызывал у нее глубокое, смешанное с ужасом сострадание.