Она замужем за двумя мужьями; она воровка! Она, Жюли, святая любовь моей юности! Языческие идолы были слепы и глухи. Разве живой Господь мог бы допустить столь роковое стечение обстоятельств?

Ваш закон дважды ополчился на нее: как на воровку и как на нарушительницу брачного закона. Человек, который лежит здесь, у меня под ногой, об этом знал. Он читает ваши кодексы едва ли не чаще вас самих. Ваши книги – это и его книги. В его руках ваш закон превращается в удавку, набрасываемую им на шею своих жертв.

Человек этот свободен и могуществен; если вы станете просматривать ваши реестры, вы быстро убедитесь, что вам он ничего не должен. Если бы меня сейчас здесь не было, четыре миллиона, находящиеся в этом сейфе, лежали бы у него в кармане, а сам он был бы уже далеко. Правосудие вновь было бы введено в заблуждение, а невинные люди, среди которых и оба ваших сына, вновь расплатились бы за ошибки судей. Вы думаете, что у него были сообщники? О! Разумеется, целая армия сообщников.

Значит, дележ уменьшит его долю!

Никакого дележа! Здесь, в крови, что стекала с его руки, лежат четыре толстые кипы, последнее достижение изощренного ума. Это четыре миллиона: четыре миллиона фальшивых банкнот, предназначенные для Черных Мантий. Этот человек предал ассоциацию, предал, не опасаясь, что имя предателя будет раскрыто, ибо в этом деле у него был только один соучастник: Трехлапый. Калека, урод, нелепое существо, которое, словно змею, убивают ударом каблука. Я не должен был встретить утро завтрашнего дня.

А завтра, с гордо поднятой головой, он бы проследовал своим путем, в стороне от поднявшейся шумихи, в то время как безвинные и виноватые стали бы биться в ваших сетях, запутываясь в них все сильнее и сильнее. Он уверен даже в тех, кого предал. Никто не произнесет его имени, все будут уповать на него как на спасителя. До самых ворот каторги, до самого подножия эшафота они будут надеяться на него, верить в него; их падение еще выше вознесет его авторитет.

Он стал наследником дерзкого замысла, который, быть может, и удался бы, займись его исполнением сам автор. Но Лекок метит выше, он делает ставку на короля. Он измышляет некий чудодейственный способ привлечь на свою сторону одну из партий. Его предложение отвечает страстным чаяниям этой партии. Кто знает, до каких высот вознесет Лекока фортуна!

Безумие, скажете вы? Да, действительно, безумие, потому что есть я!.. Мое расследование окончено. Вот обвинительное заключение: этот человек пытался убить меня на Корсике; ему удалось уничтожить меня морально во дворце правосудия в Кане; он пытался прикончить меня в Париже, у себя дома, на улице Гайон, где меня спасла дорогая моему сердцу женщина, которая совсем недавно пала жертвой его козней; он послал меня на виселицу в Лондоне; и, наконец, вчера он взвалил на меня свое последнее преступление, убийство несчастной красавицы графини Корона. Все было подстроено так, что я до сих пор должен был сидеть под замком под бдительным оком полиции; но я долгое время обучался ведению поединка, в котором главное – вовремя отразить удар….

В этот миг по другую стороны главной двери, ведущей в гостиную Шампиона, раздался легкий шум. Лекок под ногой Андре зашевелился: он прислушивался. В то же время потайная дверь в коридор чуть заметно дернулась. В глазах Лекока загорелся злорадный огонек.

Никто не обратил на это внимания.

– Это ловушка, расставленная наверняка для какой-нибудь мелкой сошки, – произнес Андре, намекая на шум, донесшийся из гостиной Шампионов, – но к нам это не относится, и я продолжаю. После убийства графини жилище Брюно было оцеплено. Комнату Брюно и мансарду Трехлапого разделяла всего-навсего тонкая перегородка. Они хорошо знали, кто такой Брюно, и поэтому не удосужились поближе познакомиться с Трехлапым. Маскарад был столь хорош, что они поручили Трехлапому следить за Брюно!

Маска была необходима. Надо было усыпить бдительность человека, чей взор привык угадывать под чужой личиной истинное лицо ее обладателя. Черные Мантии, Отец-Благодетель, Могол – эти имена носил главарь банды – был умен, осторожен, ловок и дьявольски хитер. Умея виртуозно запутать правосудие, он долгое время сбивал меня со следа, скрываясь за спиной барона Шварца: он знал, что у меня имеется немало поводов ненавидеть барона. Но хозяином был он, а барон всего лишь слугой; он был мыслью, банкир всего лишь рукой. И вы сами видите, что как только Господь поразил мысль, так руку тотчас же охватил паралич.

Я знаю, что я единственный, кому предначертано узнать настоящее имя того, кого вы называли полковником Боццо-Корона. Впрочем, если бы Париж узнал это имя, весь Париж отправился бы в паломничество к его могиле. Полковник, словно состарившийся тигр, выбрал местом своей смерти единственные сохранившиеся в Европе джунгли. Последний из легендарных бандитов Калабрии уже давно покинул чахлые местные леса, где грабежи и убийства позволяли добывать всего лишь скудное пропитание. Полковник искал настоящий лес и нашел его – огромный густой лес, именуемый Парижем, через который проходят толпы людей и движутся многочисленные караваны, груженные сокровищами. Здесь, в Париже, после долгих лет побед, бывший герой больших дорог угас у вас на глазах в своей постели, и ваши визитные карточки пополнили корзину консьержа его особняка.

Вы возвели его в сан филантропа; под рубищем отшельника никто из вас не распознал дьявола. Вы чинно выстроились вокруг его могилы и выслушивали панегирики. Он пережил свой триумф, весь Париж хором скандировал легенды о его героических деяниях. Однажды я увидел его в театре, в первом ряду ложи. Театр содержался на средства казны; улыбаясь, он слушал оперу, восхвалявшую его былые проказы. Музыку сочинил один академик Французской академии, слова – другой академик. Париж охотно славит бандитов; бандиты любят Париж. В роскошном зале Опера-Комик Париж и бандит аплодируют друг другу: в этом городе тот, кто крадет и насилует, издавна пользуется успехом в глазах очаровательных женщин и многоумных мужей, ибо и те, и другие, считают своим неотъемлемым правом бичевать закон, воплощенный в образе жандарма.

Этот бандит, которого вы все знали, был с головы до ног замаран кровью своих жертв; сначала он был главой итальянской Каморры, потом стал руководить Черными Мантиями. Узнав однажды его прозвище, вы содрогнетесь от отвращения, оно же останется в истории. Его звали…

Лекок сделал резкое движение, и впился жадным взором в дверь, выходящую в коридор, ведущий в апартаменты барона Шварца. Дверь дрогнула.

– Осторожно! – произнес не спускавший с бандита глаз советник.

Во время рассказа Андре Мэйнотт убрал ногу с горла Лекока, и тот остался лежать словно мешок с песком.

– Мне нечего бояться, – отвечал Андре. – Я уже сказал вам: этот человек почувствовал свое бессилие. Он трижды потерпел поражение: от меня, – и от этого поражения ему уже не оправиться, – от вашего закона и от себя самого, то есть от Черных Мантий.

При этих словах налившиеся кровью глаза Лекока уставились на Андре.

Андре Мэйнотт распахнул фрак и указал на тонкую темную полосу, выделявшуюся на снежной белизне сорочки. Это была удавка, завещанная полковником графине Корона.

– Я Хозяин Обители Спасения! – торжественно произнес Андре.

Веки Лекока дрогнули, и он снова стал недвижен. Однако щеки его то краснели, то бледнели.

Вряд ли кто-нибудь усомнился бы в словах Андре. Казалось, что Лекок уже никогда не оправиться от нанесенного ему поражения. Часы в комнате господина Шампиона пробили три.

– Настало время действовать, – заявил Андре Мэйнотт, подходя к железной решетке. – Господа, я сказал все, что было необходимо сказать, но сделал это не для того, чтобы отомстить вам за себя, но единственно, чтобы вы осознали ваш долг по отношению к той, кто носит имя баронессы Шварц. Нас, тех, кто знает ее секрет, способный убить ее столь же верно, как убивает направленный в сердце кинжал, только пятеро: вы двое, барон Шварц, тот человек и я. Вы еще прежде, чем узнали его, прониклись состраданием…