Заметьте, что у этих знатоков по части эвфемизмов нигде не прозвучало слова «кража»! Совесть терзала Эшалота за бутылку молока, позаимствованную утром у соседки. Мысль о том, чтобы запустить руку в карман своего ближнего, глубоко возмущала их обоих. Но мошенничество! Розыгрыш! Сыграть роль, провести всех! Блеснуть талантом! Вызвать восхищение других артистов! Завоевать положение среди завсегдатаев этого рассадника мысли – трактира «Срезанный колос», зарабатывать золото таким сладостным ремеслом!

Конечно, разумеется, Эшалот был счастлив, что его взяли в дело! И#как же порой бывает нужно мало времени, чтобы в корне изменить судьбу человека! Всего за один день наши друзья завоевали свое место в обществе. Они больше не были первыми встречными, чудаками, мечтавшими о крупном Розыгрыше, такими, как наш Этьен, бредивший славой драматурга. Они вошли в дело, их занесли в списки, им дали роли.

Даже облик приятелей мгновенно изменился! Теперь каждый с первого же взгляда мог сказать, что эти двое молодых людей устроены. Лица приняли надменное выражение, соответствующее их новому положению и осознанию собственной значимости. Костюмы, хотя и не отличавшиеся пышностью, выдавали природное стремление к изысканности: несколько легкомысленный наряд Симилора и добротный, без затей костюм Эшалота. На башмаках гордо сверкали новые подметки, головы украшали купленные по случаю жокейки, а на плечах болтались рединготы, приобретенные возле ротонды Тампля; к тому же у каждого появилась рубашка. Саладену тоже кое-что перепало от всеобщего процветания: он был завернут в абсолютно новый кусок материи, правда, предназначенной совсем для других целей, и она нещадно царапала его нежную кожу. Младенец орал, но Эшалот мгновенно давал" ему глотнуть кофе с капелькой водки. Словом, все трое являли собой весьма трогательное и умилительное зрелище. Сейчас наши приятели больше походили на чиновников, постоянно осыпаемых милостями начальников, нежели на художников, внезапно поправивших свои дела с помощью ангела-хранителя богемы.

С наступлением вечера оба наших друга, довольные собой и окружающим миром, купили себе по контрамарке и устроились в третьем ярусе Национального театра Мерсимон-Дье! Они со сладострастным благоговением слушали народную драму, простенькое действие которой разворачивалось то на каторге, то под мостами Парижа, то в парижской канализации, которая, как всем известно, содержится в превосходном состоянии. Именно в такие места «народные» авторы обычно помещают «свой» народ. Полагаю, что народ когда-нибудь предъявит «своим» авторам весьма суровый счет. И хотя Эшалот и Симилор считались людьми со вкусом, они любили подобного рода зрелища. Они были счастливы: предателя топили в пруду Монфокона именно в ту самую минуту, когда он собирался поджигать «одинокий домик», где нашла убежище офицерская дочка.

В течение всех двенадцати актов соседи неоднократно предлагали нашим друзьям сесть на Саладена, ставшего после кофе изрядно шумным; Симилор краснел и отрицал свою причастность к младенцу. Неожиданно кому-то показалось, что Саладен – это то самое дитя из папье-маше, что мелькало в прологе. Ветер сразу переменился, и примирившаяся галерка яростно забила в ладоши.

– Это мой ребенок! – воскликнул в восторге Симилор. – А мой друг всего лишь воспитатель!

Окруженные всеобщим поклонением, они вышли из театра как только герой, прозванный Ньюфаундлендом, ибо он, как и собака означенной породы, все время кого-нибудь спасал, вложил руку юного адвоката в руку дочери офицера, произнеся при этом общеизвестные банальные слова.

– Час пробил! – воскликнул Симилор, как только они очутились на бульваре.

– Действительно, вот уж точно счастье привалило, – поддакнул Эшалот.

Эти двое были поистине талантливы, или, точнее, умели вдыхать талант, разлитый в том воздухе, которым дышат в нашем зачарованном лесу. Достигнув улицы Энгиен, друзья провели последнюю репетицию. Эшалот вошел первым и тут же положил Саладена на нижнюю полку шкафа. При виде своего преследователя господин Шампион сразу же подумал о новом вымогательстве; но едва услыхав о пожаре, он буквально потерял голову. Удочки! В его коллекции было пятьсот двадцать две удочки! С воплями бросился он в комнату госпожи Шампион.

– Катастрофа! Я еду, попытаюсь спасти то, что еще можно спасти. Жди моего возвращения!

И он бросился вон из дома. Позаботиться о том, чтобы он вернулся к себе как можно позднее, должны были уже другие актеры. Разодетая для бала Селеста все еще раздумывала над странными словами супруга, когда к ней, томной и торжественный, словно паж Мальбрука, вошел Симилор. Он был неотразим; на лице его лежала печать таинственности. Мэтр Леонид Дени, лежащий на одре болезни в Версале, прежде, чем душа его покинет тело, желал еще раз увидеть обожаемую женщину, эту фею, этого ангела…

Ах! Селеста нашла это желание таким естественным! Она накинула дорожный плащ прямо поверх бального платья: все герои нашего рассказа обожают производить эффектное впечатление, и Селеста здесь не исключение! Можете себе представить, как она будет хороша в своем бальном платье на последнем свидании с мэтром Дени! Селеста позвала рассыльного из кассы и приказала ему не спускать глаз с сейфа.

Теперь настала очередь соблазнительнейшей Мазагран. Риффар, ветреный племянник привратника, провел Мазагран и ее сообщника, господина Эрнеста, тем же путем, каким он уже вел Эшалота и Симилора. Юный помощник кассира был в меру честен и чрезвычайно чувствителен. Спустя четверть часа охрана жилища господина Шампиона была поручена господину Эрнесту. Овчарня осталась в распоряжении волка. Излишне добавлять, что режиссер, поставивший сей спектакль, позаботился о том, чтобы проделать соответствующие маневры и в соседних конторских помещениях. На антресолях не осталось никого.

Все эти сцены разыгрывались в то самое время, когда шарманщик первый раз выкрикнул свою фразу про волшебный фонарь, то есть где-то через час после полуночи. Тут же господин Лекок де ла Перьер, послушный сигналу, покинул танцевальный зал.

С той минуты прошло около получаса, и за это время шарманщик еще дважды выкрикивал свой призыв. Но ни об одном из тревожных событий, происходивших на другой половине дома, в бальную залу не просочилось ни единого слова, а посему здесь по-прежнему царило радостное оживление. Вам же мы обо всем рассказали в предыдущей и отчасти в настоящей главе. Позволим себе также напомнить, что после полуночи приглашенные обычно веселятся сами по себе, и вряд ли кто-нибудь заметит отсутствие на празднике хозяев дома. Пятеро гостей из десяти обычно вообще за всю ночь ни разу не видят хозяев.

Дверь из апартаментов Шварца, выходящая в коридор, откуда через комнаты господина Шампиона можно было попасть в контору, была открыта. Андре Мэйнотт первым переступил ее порог. Бывший комиссар полиции и советник следовали за ним. Лампы, освещавшие коридор, сейчас были потушены.

Только слабый свет, проникавший в оставшуюся у них позади дверь в вестибюль, освещал им дорогу. Все трое шли молча. По своей протяженности коридор был равен двору. Пройдя половину пути, Андре остановился и сказал:

– Вы производите слишком много шума, господа; тот, кто ждет нас здесь, никогда ничего не скажет, если поймет, что я не один.

– Куда вы нас ведете? – нарочито спокойным голосом спросил советник.

– Должен вас предупредить, что я вооружен, – отнюдь не бесстрастно добавил бывший комиссар полиции.

– У меня нет оружия, – сказал Андре, и продолжил, отвечая на вопрос советника: – Я веду вас к раскрытию истины, относящейся к преступлению, по которому вы некогда вынесли приговор, и преступлению совсем недавнему, которым вам предстоит заниматься завтра. Речь идет об ограблении сейфа Банселля и убийстве графини Корона.

– Вы были осуждены по обвинению в первом, и обвиняетесь во втором, – прошептал советник.

– Особняк барона Шварца окружен вашими агентами, – медленно произнес Андре. – У меня нет ни возможности, ни желания бежать.