В выпускном десятом классе обоим стало не до творчества. Потом Сашка поступил в политех, где занятия начинались в первую смену (истфак занимался во вторую). Увидеться лишний раз было проблематично. Олег через товарища из своей группы и его родителей вышел на литературного сотрудника областного издательства. Тот недели две держал его рукопись у себя, а на после, на личной аудиенции, зачем-то расспрашивал о том, откуда взялся Лапшин, кто надоумил его писать. Сашка прийти не смог, и на все вопросы Олег отвечал один.

«Видите ли, занимательность – это далеко не всё, – глубокомысленно изрек сотрудник. – Вы не обижайтесь, но чего-то вам не хватает. Возможно, какого-то нутряного начала». Олегу было любопытно, что это за нутряное начало и есть ли у него нечто общее с нутрией, однако он благоразумно решил не задавать дополнительных вопросов. Человека из издательства с его витиеватыми рассуждениями Лапшин всерьез не воспринял. Других контактов в литературных кругах у него не было, да и повестка из военкомата подоспела.

Позже он узнал, что его собеседник, оказывается, член Союза писателей, автор очерков про деревню. С деревенскими реалиями Олег был знаком в основном по поездкам в колхоз, на прополку сурепки и уборку картошки. Вряд ли велеречивый сотрудник писал об этом. Сашка с юмором отреагировал на рассказ друга о походе за рецензией. Он увлекся игрой в КВН, и доля романиста его больше не прельщала. Кроме того, выяснилось, что у Сашки обнаружена хроническая болезнь, дающая возможность быть призванным только в случае мировой войны.

После возращения Олега из вооруженных сил их дружба шаг за шагом сошла на нет. Лапшин же, по старинному русскому обычаю, сделал третий заход – уселся за повесть об армейских похождениях. Продвигался медленнее, чем в тандеме с Сашкой, правил и шлифовал более тщательно. Много времени отнимала учеба: наверстывал упущенное за годы службы. А процесс, ангажированный генеральным секретарем ЦК, не стоял на месте – гласность хлынула такой волной, что смела все препоны и барьеры. И собственные наблюдения с откровениями вдруг показались ему мелочными, не достойными чьего-либо внимания…

– Я доверяю вкусу Юлиана, – мягко добавила Валентина Сергеевна. – Конечно, это совсем не мое дело – давать непрошеные советы, но подумайте еще. Не горячитесь.

– Я не горячился, – возразил Олег.

– В юности мы порой принимаем поспешные решения. А знаете, что главное?

– Что?

– Не пожалеть о них через много лет.

«Есть в твоих строчках благородное безумие, старик», – так оценил его недописанную повесть Юлиан. Лапшин давал ему почитать и то, что успел перепечатать, и несколько рукописных глав – как было, с зачеркиваниями и исправлениями.

– Вы о чем-нибудь жалели? – бестактно спросил Олег.

Валентина Сергеевна не обиделась.

– Каждый, кто способен думать, о чем-то иногда жалеет, – ответила она дипломатично.

«Тр-р-р!» – раздался вдруг приглушенный звук.

– Простите, – собеседница Олега открыла сумочку, достала оттуда серебристый мобильник Motorola и выдвинула антенну.

«Ого!» – оценил он. Сотовая связь была сказочно дорогой, обладание такой трубкой считалось признаком крутизны.

– Да, Ирина Павловна… Пока нет… Поняла… Хорошо, буду через десять минут.

Голос Юлькиной мамы во время этого краткого разговора изменился на сухой, без малейших эмоций. Что произносила Ирина Павловна, Олег не расслышал. Кажется, он изъяснялась так же отрывисто, но повелительно. «Кто-то из универа? Не похоже. Нет там среди главных начальников Ирины Павловны», – мысль мелькнула и улетела прочь. Какая разница, кто звонил мало знакомой ему женщине за пятьдесят? Они и виделись-то раза два или три, когда он заскакивал к Юльке за монографиями, а еще однажды в день рождения приятеля. Та встреча была самой краткой: Валентина Сергеевна сразу попрощалась и исчезла, оставив их мужскую компанию за накрытым столом.

– Меня торопят, извините. Вечером Юлиан позвонит вам, – с этими словами Юлькина мама ускоренным шагом направилась к проезжей части.

Спустя полминуты она уже садилась в попутную машину, которая затормозила после энергичного размахивания рукой. Олегу почудилось, что Валентина Сергеевна не успела сказать ему что-то еще.

– Часто выпиваете, – сказала мама за ужином.

Чтобы выветрился предательский запах, Олег долго гулял по центру, минут сорок исследовал содержимое книжного магазина, особенно много времени уделив отделу фантастики, и только после этого поехал на автобусе домой. Но у мамы было потрясающее чутье на подобные прегрешения.

– Пришлось, – лаконично ответил сын.

– Ты не увлекайся, ладно?

Мамин голос звучал встревоженно. Сколько Олег помнил себя, она всегда страшно переживала за него. В зависимости от возраста поводами для беспокойства становились то хождение по лужам, то поедание немытых овощей и фруктов, то отсутствие шапки в холодную погоду. Чем старше он делался, тем более неловко чувствовал себя при таких проявлениях заботы.

– Насчет банкета всё в порядке? – спросил Андрей Викторович.

– Да, со столовой договорились.

– Кто договорился?

– Я вдвоем с Кошечкиным ходил, он у нас хваткий, – сказал Олег.

– Там же без спиртного?

– Без.

– А что решим?

– Юлька брал на свою защиту в какой-то фирме, по знакомству. Вроде надежно там.

– Ох, не отравите народ… Скандал будет!

Отец тоже начинал раздражать своей плотной опекой. Олег вздохнул, косвенно давая понять, что он уже не маленький, поковырял вилкой в котлете и повторил:

– Там надежно.

– У меня знакомые остались в профсоюзе, – вмешалась мама. – Может, лучше через них достать?

В марте ее проводили на пенсию из профсоюза работников торговли, где она отработала последние семнадцать лет. Со времен дефицита у нее осталась глубокая вера в то, что главное – найти нужных людей. Но в России 1997 года на бытовом уровне связи решали мало. Ключевое значение имели деньги. Само понятие «достать» звучало как анахронизм.

– Мама, успокойся. Кошечкин покупал у них и на свой день рождения, и на юбилей шефа. Проверено, – аргументировал Лапшин-младший.

– Ну, не осрамитесь…

Пятидесятилетие заведующего кафедрой отметили в конце апреля. Юлька по такому случаю тоже подсуетился, выступив поставщиком стола уважаемого Ивана Трофимовича. Кроме проверенной водки, он приобрел шампанское для дам.

Остаток общей семейной трапезы проходил в тишине. «Напьюсь до поросячьего визга, – подумал Олег, без аппетита доедая котлету с макаронами. – Сорок пять минут позора и – обеспеченная старость. Так ведь принято говорить? Всех выслушаю, всех поблагодарю и напьюсь. Нажрусь прямо вусмерть, вот. Пусть меня Юлька на себе тащит». В том, что приятель не бросит его посреди улицы, он не сомневался.

– Спасибо, – сказал наконец Олег, вставая с кухонной табуретки.

– Тезисы писать? – спросила мама, выказывая знание всех тонкостей его научной деятельности.

– Буду, – пообещал он.

Закрывшись на шпингалет в своей комнате, бывшей детской, без пяти минут кандидат наук полез в недра дивана и достал пухлую красную папку с завязками. На ней был вытиснен герб города Орла, куда отец ездил в командировки. Ее содержимое не относилось ни к Орлу, ни к аграрному сектору. Внутри папки лежала незавершенная повесть, включая черновики.

Олег принял горизонтальное положение на диване и стал перебирать мелко исписанные листы. То были главы, не переведенные в машинопись. Кое-где на полях стояли знаки вопроса, которые появились при повторных читках и размышлениях.

«Старший лейтенант Горюнов, заступивший на дежурство начальником смены, был комсомольским вожаком седьмого дивизиона. Помимо собирания взносов со скромных солдатских получек, он отвечал за выпуск боевых листков и стенгазеты. Листки выпекались по исстари заведенному шаблону: «Отличились в лучшую сторону… Отличились в худшую сторону…» и, провисев день на специальной доске, прятались навеки в шкаф. Иное дело газета. То был труд на порядок или два более сложный, состоявший из нескольких заметок разных размеров. А еще начальник политотдела бригады, полковник Лукин, требовал от Горюнова какого-то духа гласности, критики и самокритики.