— Эй, яйца! Не забыли, кто курица?
На глазах Александрова снималась почти вся вторая серия, и он видел, как получается нечто затхлое, мрачное, безысходное: ни русской природы, ни Москвы, ничего живого, все какое-то вымученное, душное. Все это он высказал на заседании худсовета «Мосфильма» и закончил так:
— Отдавая должное огромному мастерству режиссера, советую взять только наиболее удавшиеся эпизоды и рассматривать вторую серию как этап внутренней борьбы Ивана с оппозицией. В этой борьбе ему необходима победа любыми средствами во имя того, чтобы одержать победу на Балтике.
Эйзенштейн смотрел на Александрова с презрительной усмешкой, а когда выходили после заседания, кинул ему вслед:
— Яйца! Яичечки! Не превратитесь в яичницу!
И как раз вскоре газета: за первую серию Эйзенштейну присуждена Сталинская премия первой степени! Явившись после объявления списков лауреатов на «Мосфильм», Сергей Михайлович похлопал бывшего сердечного друга по плечу:
— Ну что, яичница, курочка-то еще кудахчет!
И на новом заседании худсовета все проголосовали за то, чтобы дать гению возможность снимать, что он хочет и как хочет. Съемки должны были продолжиться после вручения премии, но на балу в Доме кино «курица» упала с инфарктом и долго отлеживалась в больнице. Вернувшись, Эйзенштейн доснял фильм и потребовал от Большакова, чтобы Сталин как можно быстрее посмотрел вторую серию.
Благоухало второе послевоенное лето. Поздно вечером министр кинематографа Большаков и художественный руководитель киностудии «Мосфильм» Александров привезли в Кремлевский кинотеатр яуфы с этикетками «Иван Грозный — 2». Смотрели втроем. Сталин, как всегда, в своем жестком кресле в середине первого ряда, министр и худрук — справа и слева от него. Григорий Васильевич сразу же увидел, что главный зритель явно не в духе, но какова будет реакция непредсказуемого диктатора? Известно, что первая серия ему не понравилась, но почему-то он ее не запретил и даже наградил премией своего имени. А теперь?
Долго сохранялась тишина, покуда Сталин громко не фыркнул:
— Что у него с усами? Зачем над губой выбритый треугольник?
— Как у татарина, — кивнул Большаков.
— Может, это намек на татарское происхождение Глинских? Сын Мамая пошел в услужение Литве и получил имение Глины, откуда и пошли Глинские.
— Как? — удивился Александров. — Мать Ивана Грозного происходит от потомков хана Мамая?
— А вы этого не знали? — строго повернулся к нему главный зритель. — И Мамай не был ханом. Ханом был Тохтамыш, Мамай — беклербек и темник. То есть управляющий хозяйством Золотой Орды и полководец.
И Григорий Васильевич затих, решив больше не задавать вопросов, чтобы не выказать своего невежества перед таким, ёханый Мамай, знатоком.
— Сколько здесь Ивану? — дымя трубкой, спросил знаток.
— Я тоже считаю, что внешний вид не соответствует образу, — уклончиво ответил Большаков.
— Да ему лет тридцать, а здесь выглядит, как спившийся старик, — злился Сталин.
Похоже, за вторую серию курочка золотых зернышек не получит, ликовал Александров.
— Мальчик играет очень хорошо, — не переставая дымить, бухтела трубка. — А бояре как в детском утреннике. Раёшные. Балаганные.
Он что, и на детских утренниках бывал? Во дает! Но оценки дает правильные. На роль Елены Глинской и Ивана в отрочестве Эйзенштейн взял первую жену Пырьева Аду Войцик и ее сына Эрика Пырьева. Эпизод «Детство Ивана», пожалуй, и впрямь лучшее, что есть во второй серии. А бояре и впрямь фальшивые, их такими в детских спектаклях показывают, глупые и нарочито противные.
— Эта сцена с Филиппом тоже неплохо сделана, — пыхтела трубка.
Верно, разговор царя с митрополитом, противоборствующим опричнине, тоже хорошо снят. Ёханый Мамай, эдак главному зрителю и вся вторая серия понравится. Скажет, а чего это вы на худсовете критиковали!
— Волею Вышнего суд и казни творити… — тихо повторил следом за Иваном Грозным грозный Иосиф. И другую фразу царя тоже повторил с удовлетворением: — Отныне буду таковым, каким меня нарицаете. Грозным буду!
И совсем уж Григорий Васильевич приуныл, вновь увидев раздражение на лице главного зрителя, когда Серафима Бирман в роли Ефросиньи затянула свою тоскливую песню.
— О чем она поет? — возмутился Сталин. — Ни одного слова разобрать не могу. И зачем вообще эта нудная песня?
Чем дальше в лес, тем больше дров, уже и щепки полетели:
— Что же он такого спившегося старика изобразил! И что это за икона мерзкая? Она и в первой серии меня удивляла. Вместо Христа Спаса — демон безобразный.
Но самый пик раздражения пришелся на ту часть картины, которую Сергей Михайлович зачем-то решил снять в цвете. Пир царя и опричников, безумные пляски и противная песня, которая много дней сидела в ушах у Александрова, после того как он впервые посмотрел сей шедевр гения: «Жги, жги, жги, жги! Говори да приговаривай! Топорами приколачивай!»
— Что они как бесы скачут?! — громко воскликнул главный зритель. — Как будто черти в аду. Иван Григорьевич!
— Совершенно согласен, — откликнулся Большаков. — Гнуснее и не придумаешь.
— Какая-то невыносимая дрянь! — ругался Сталин. — Мерзостный балаган. И зачем Басманов в женской одежде? Опять гнусный намек на его содомский грех с Иваном? Эту брехню подонок Курбский подбросил, а потом другая сволочь распространяла, мерзавец Штаден. И Эйзенштейн туда же?
Вот оно! Вот где ты, курочка, опять споткнешься. Худрук «Мосфильма» ликовал: отольются гению все бесчисленные издевки, не иссякающие с тех пор, как Александров решил жить своим умом и своей жизнью.
Дальше гнев главного зрителя только распалялся. Он хмыкал и фыркал над каждым кадром:
— И что они все в каких-то пещерных интерьерах? И как это столько свечей, а тень на стене одна? И что за шишак у него на голове вырос? Урод какой-то! А опричники зачем так одеты? Ни дать ни взять — ку-клукс-клановцы, как у Гриффита, только в черном. Ха-ха, этот, конечно, не видит, что это не царь Иван, а Владимир Старицкий! Чушь собачья! И что это царь так зыркает? Ну точь-в-точь как чокнутые в сумасшедшем доме. И до чего же затянуто, сил больше нет смотреть! Долго там еще?
— Да нет, пять минут, не больше, — ответил министр.
— Тогда ладно, досмотрим. Эта Ефросинья Старицкая мне уже печенку проела. Она в кадре присутствует не меньше, чем царь Иван. Сейчас она, конечно же, будет нудно скулить над убитым сыном. Ну вот, опера пошла. Балет уже был. Теперь опера.
— Подобает всегда царю осмотрительным быть, — произнес Черкасов, исполняющий роль царя, последние слова второй серии. — Ко благим — милость и кротость, к злым — ярость и мученье. Ежели сего не имеет, не есть царь. Ныне на Москве враги единства Русской земли повержены. Руки свободны. И отныне засверкает меч справедливый против тех, кто извне посягает на величие державы Российской. Не дадим в обиду Русь!
Неужели теперь главный зритель изменит свое отношение? Но нет, едва зажегся свет, он аж подскочил:
— Балаган! Товарищ министр, товарищ худрук! Что вы мне привезли? Нет, я вас не обвиняю. Я спрашиваю, что, по-вашему, вы привезли и показали мне только что?
— Балаган, — взволнованно развел руками Большаков. — Лучше и не скажешь. Я и в первый раз смотрел — негодовал, и сейчас негодовал.
— А вы, товарищ художественный руководитель главной киностудии Советского Союза, что скажете о творении вашего учителя?
— Учителей, товарищ председатель Совета министров, ругать невежливо, — ответил Григорий Васильевич. — Но могу заявить, что такую картину выпускать на экраны прежде-временно.
— Преждевременно? — воскликнул Сталин. — Да ее вообще сжечь надо, эту поганую фильму! Я такие надежды возлагал на крупное историческое полотно о человеке, заставившем Европу признать Русь великой страной, а мне подсунули балаган, детский утренник. Все сводится к тому, что дурака Володю дура мамаша пытается пристроить на трон, и его убивают. Всю целую вторую серию! Правильно сделали, что не привезли с собой этого вашего Эйзенштейна. Иначе я бы ему такое наговорил, что он бы не просто с инфарктом свалился. Он бы себе самому голову оторвал бы и съел.
